Дуровъ - Все схвачено
Да простится мне эта банальность, стертая от чрезмерного употребления, стыдливо подумал Легат.
И увидел Гумбольдта-младшего, вошедшего в комнату. И вспомнил его, что по определению было чудом. Спорт-то он помнил хорошо, а школьные годы чудесные остались вакуумом. Старой песней, слышанной не раз в телевизоре. Он, как уже говорилось, не помнил ни лиц, ни имен, и смутно подозревал, что это неправильно, что следовало бы сходить… к кому?.. ну, к хорошему психологу, например, была такая умная дама в неисчислимом окружении жены. Но сходить к психологу для Легата!..
Есть красивое слово «катахреза» – совмещение несовместимых понятий, если коротко. Так вот, психолог рядом с Легатом – катахреза. И таких катахрез у него – пруд пруди…
А Гумбольдта-младшего вспомнил. Сразу. Пахаря – ни сном ни духом, а Гумбольдта…
– Тебя называли в школе Антиквар?
– Называли, – с неким удивлением в голосе ответил Джуниор.
– Ты помнишь, как уговорил меня поехать с тобой в Восточный парк? Мы ехали на метро, и ты всю дорогу рассказывал мне о книге, которая была тебе позарез нужна… Если не ошибаюсь, это был какой-то словарь, дореволюционный… Тебе его обещали, а ты боялся ехать один и попросил меня – вроде для подстраховки… Было?
Откуда взялось воспоминание? Секунду назад – ни сном ни духом, а сейчас – как наяву! Неизученные игры памяти? Или собственная лень, позволившая забыть все, что не пригодилось в жизни? Скорее, последнее… Но как и когда он выбирал то, что надо помнить, и то, что стоит забыть? Скорее всего никак и никогда. Просто вычеркнул из памяти десять лет, за исключением спортивного куска, посчитал, что не пригодится. И ведь не пригодилось! Но теперь всплыл неслучайный вопрос: а не выпал ли хоть какой-никакой ребеночек вместе с выплеснутой водой?
Риторический вопрос…
– Вы Легат? – спросил Джуниор.
Удивления в голосе – ни тени.
– Я – Легат.
– Я бы не узнал вас… Хотя что за глупость я несу! Я и себя до сих пор не узнаю. То есть его… – кивнул в сторону Гумбольдта, стоящего чуть позади. – Да, я помню эту поездку. Ваша помощь тогда не пригодилась. Все прошло гладко.
– И слава Богу! Драчун из меня – никакой.
– А вообще-то мы с вами вчера виделись на Проспекте.
– Со мной?
– Не буквально. С вами – моим соучеником.
– Как он?
– Нормально. В строительный документы подал.
– Да, я знаю…
– Естественно. Это ж вы и подали.
– Знаешь, Антиквар, ничего естественного, кроме потребностей организма, в человеческой жизни нет. Все насильственно, все – через ногу. Не сочти это за наставление на будущую жизнь, просто вырвалось.
– Обедать останетесь? – спросил Гумбольдт-старший. – Разносолов не обещаем, котлеты, жареная картошка, салатик еще… С утра на рынок забегал.
– Останусь, – сказал Легат. – Мы не договорили.
– То-то и оно, – согласился Гумбольдт. Сказал младшему: – Обед за тобой.
Тот безропотно кивнул и вышел.
А Гумбольдт взял Легата за руку, за запястье, словно боялся, что этот юркий Легат прямо сейчас смоется на фиг.
– Нам не договорить надо, а договориться.
– О чем? – Руке было больно, и Легат вежливо, но жестко отцепил от себя пальцы Гумбольдта.
– О финале.
– Финале чего?
– Всей этой истории с обменом информацией между Конторами.
– А с чего вы взяли, что эта история подошла к финалу? На мой взгляд, она в самом разгаре. Вы же ее и породили…
– Но я не в силах ее убить. Я вышел из игры. А вы – в игре. И можете ее прекратить.
– Каким, любопытно, макаром? Спрятаться – по вашему примеру? Мне, знаете ли, сделать это будет много сложнее, чем вам. Меня найдут и там и тут, извините за невольную рифму. Я и там – на виду и востребован не только и не столько Конторой. Вы же в курсе, Оса просветила… А здесь мне спрятаться тоже не позволят, потому что я оказался очень нужным Очкарику…
Тут Легат сильно преувеличил. Но что не сделаешь в пылу полемики!..
А Гумбольдт улыбнулся.
– Вы нужны? Экая гордыня вас душит… Ему никто не нужен. Он – машина, у которой есть маршрут. Назначенный. И выверенный. И эта машина не свернет с маршрута, даже если придется подавить сотни, тысячи людей…
– Я догадываюсь, – согласился Легат. – Но машина – не он. Он в лучшем случае – какой-нибудь карбюратор или стартер. А рулит здесь – партия, говоря кратко, а Очкарик и иже с ним – ее верные… заметьте, верные!.. солдаты, лейтенанты, генералы. И закончится все это, когда партия скукожится и сдохнет. Вы сами знаете, какой бардак после этого начнется. Многосерийный…
– Хорошо, я согласен. Партия. Но он-то в ней – маршал. А маршалы… они, представьте, могут много сотворить как добра, так и зла. И вы не хуже меня знаете, какое зло уже несет Очкарик!
– Вы имеете в виду борьбу с инакомыслием?
– Я имею в виду войну с собственным народом.
– А если не он, то кто? Кто сядет в Контору и не станет воевать? Именно с народом, поскольку больше не с кем… Назовите имя.
Гумбольдт молчал.
– Ну, все, – сказал Легат жестко и встал со стула. Он терпеть не мог аргументов в форме лозунгов, чурался фанатизма любого цвета и толка, зверел от этого и терял терпение. Не говоря об интересе к беседе, это само собой. – Извините, но обед с вами разделить не смогу. Спешу. Рад был лично познакомиться.
И уж к дверям пошел, а Гумбольдт его схватил за грудки, притормозил на миг и произнес в полный голос – по-дикторски:
– Через два года и семь месяцев двадцатилетний студент Столичного Университета Гумбольдт будет арестован сотрудниками Очкарика, посажен под следствие, судим по статьям Уголовного Кодекса номер семьдесят и семьдесят два по совокупности – за призывы к преступлениям против государства и за участие в антигосударственной организации, получит четыре года лагерей, отсидит от звонка до звонка и выйдет на волю с туберкулезом. Он, этот хренов Гумбольдт, вражина и гад, выйдя на волю, не сможет устроиться на работу никуда и никем, кроме высокой должности истопника в доме культуры трубного завода. И родная сестра увидит его только после смерти Очкарика, когда станет чуть-чуть легче дышать, – коротко и зло засмеялся. – В прямом и переносном смысле. Как ни странно, но в этой моей котельной я выжил, а мой тубик отступил… Короче, Легат. Как хочешь, так и поступай. Ты мне – не адвокат и не медбрат, я тебе – не судья. Сказал, что болит… А вообще-то уже и заживать стало, время – лекарь… Но ты меня понял?
Трудно было не понять.
– Понял, – сказал Легат. Он не чувствовал себя виноватым за то, что сам в эти годы жил успешно и легко. И никакой Конторы не боялся по определению. И в диссидентство не впал, и никто его не вербовал ни на борьбу с государствомтюрьмой, ни на сотрудничество с теми, кто эту тюрьму сторожит. – То, что ты напророчил, уже было. Судя по всему, младший Гумбольдт по твоей дорожке не пойдет. А ты уже отходил свое по ней, проехали. И чем я могу помочь?
Гумбольдт отпустил Легата и сел на стул.
– Прости, – сказал он. – Занесло меня. Ничего, что я нечаянно на «ты» перешел?
– Ничего, – ответил Легат. – Обычное дело…
Остался стоять, раз уж вздумал уйти.
– Прости, – повторил Гумбольдт. – Сорвался. Не бери в голову. Считай, что я тебя ни о чем не просил.
– А разве ты меня о чем-то просил?.. Я услышал историю об Истории, которая, к несчастью, прошлась по многим судьбам. Меня она миновала. И не потому, что я страстно любил Систему, в которой рос… заметь, не Страну, а именно Систему, что в то время царила в Стране… а потому, извини уж, если сможешь, но я – конформист. Наверно, это – плохо. Наверно, это – стыдно. Но помимо конформизма, который есть де-факто, я очень ценю прагматизм. И не умею, и не буду бороться с ветряными мельницами… А что до завершения сотрудничества Контор, то я – за. И лично не стану участвовать в этом сотрудничестве. Считай, что я страус, который спрятал башку в песок… Только решил я это не сейчас, а раньше. До того, как услышал твою историю. Спасибо, она укрепила меня в собственном решении. И не обижайся на меня, Гумбольдт. Ты сделал все, чтоб я попался в твою ловушку. Молодец, удалось. Один – последний – вопрос: почему именно я?
– Оса считает тебя порядочным человеком.
– Спасибо Осе, но согласись, порядочность – это еще не храбрость, не фанатизм, не тяга к вечной борьбе за справедливость. Я – не воин. Извини…
– Да ладно, проехали… – Гумбольдт явно приходил в себе после…
После чего?.. после приступа?.. да все равно после чего!.. ему и впрямь было плохо, но Легат не знал, как лечится то, чем с юных лет болен Гумбольдт.
– Один вопрос, если можно…
– Спрашивай, – кивнул Гумбольдт.
Он явно пришел в себя. Даже встал, чтоб, вероятно, попрощаться и проводить гостя до двери.
– Почему ты живешь здесь? Почему ты не вернешься в десятый год?
Гумбольдт усмехнулся.
– А ты не понял?.. Да потому что я не хочу, чтобы Гумбольдт младший повторил мой путь.
