Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2003
Эта книга была бы интересна и значительна, даже если бы ее автор ограничился описанием такой судьбы. Но замысел его шире: разные судьбы, разные эпохи скрестились в названиях улиц, в пересечениях сохранившихся домов маленького Ногинска.
Неподалеку от здания, где судили Марфу Ивановну, в улицу с характерным названием «III Интернационала» вливается другая, улица Татьяны Лебедевой. Она названа так в честь народоволки, принимавшей активное участие в «охоте» на Александра II — освободителя крестьян.
Перед нами типичная судьба революционерки. Дочь помещика, выпускница Николаевского института благородных девиц впервые была арестована за поджигательскую пропаганду среди крестьян. Просидев восемь месяцев, отпущена на поруки. Новый арест — по знаменитому «делу 193-х». Признана виновной. Приговорена к высылке, но тут же отпущена на свободу: суд зачел предварительное заключение. «Я… отказалась от политической деятельности, но правительство своей глупостью и жестокостью подтолкнуло меня вернуться на стезю сопротивления», — скажет Лебедева позднее по этому поводу.
Варварская жестокость самодержавного суда толкнула Татьяну на путь цареубийства. Неудача. Новый суд, на сей раз приговор — виселица. Но гневные протесты свободолюбивой западной общественности уберегли убийц от веревки (вот же они — истоки…). Революционерка не перенесла каторги. Ее сообщник и любовник Михаил Фроленко пережил ее надолго. Уже после Крестьянской Чумы, накануне Большого террора, заслуженный террорист вступил в ВКП(б).
Судьбы этих людей и ярки, и отштампованы одновременно. В них мало индивидуальных черт. Люди эти сгорают в пламени, но… в пламени каких-то одинаковых, «занумерованных» горелок. Словно бы Татьяна Лебедева — еще одна героиня трифоновского «Нетерпения». Личности революционеров неразличимы, что неудивительно: в жизни этих людей не было цветов.
Но и Лебедева — личность на фоне убийцы Марфы Ивановны — прокурора Голубниченко, «Вышинского районного масштаба». В прошлом малолетняя шпана, полууголовник-полурубака, функционер за всю свою жизнь так и не научился сносно писать. Но партии он был предан без лести. Любое поручение ее было для него свято, необходимость выполнить поручение сделалась единственным моральным движением души.
«Был он невысокого роста. С фотографии из его личного дела сквозь стекла небольших очков в роговой оправе на нас строго смотрит гладко выбритый „товарищ“ в наглухо застегнутом черном пиджаке, с орденской планкой на груди и авторучкой, деловито выглядывающей из нагрудного кармана. Для него естественным было всегда носить галстук, и так же естественно он всегда ощущал собственную значимость и особую ценность своего жизненного назначения».
Кончил номенклатурный начальник неважно. Видимо, что-то человеческое шевельнулось в его душе, и попытался он построить для рабочих не положенные им дома. За что и был низвержен в руководители банно-прачечного треста.
Впрочем, главная идея этой книги не в показе контрастности личностей и судеб. Как фон для жизни и смерти Марфы-цветочницы и блеклые фигуры ее народовольческих «друзей», и совсем уж бесцветные — ее коммунистических убийц были бы не нужны. Автор вводит, однако, в книгу третье, главное, измерение — наше «сегодня». И это неожиданно меняет кажущиеся ясными и исчерпывающими черно-белые оценки российской судьбы.
Символична судьба спасенного Марфой Ивановной храма. Он давно действует, но прежнее запустение царит в нем: «Колокольня без креста, с ржавыми лестницами, ведущими прямиком в небо (крыша отсутствует), трапезная с заколоченными окнами и обвалившимися углами, четверик с выпавшими из стен кирпичами, с обвалившимися у входа колоннами». Нет денег? Но на дворе — уже второе десятилетие нашей свободы! За этот срок и нищие колхозники тридцатых годов восстановили бы храм — если бы власть не убивала их за это, не замаривала в лагерях.
«Когда входишь в храм, то сразу замечаешь рядом с амвоном, у левого клироса, какое-то скромное сооружение, увенчанное стеклянным колпаком. Поначалу приходит мысль, что здесь выставлены частицы мощей какого-то угодника Божия или святыни, связанные с жизнью чтимого праведника». Но под стеклом витрины лежат гимнастерка и пилотка одного из погибших в Афганистане солдат. «Надпись славянской вязью гласит: „Во Царствии Твоем упокой, Господи, всех православных воинов, в земле Афганской убиенных“. На примере воинов-афганцев в приходе воспитывают подрастающую стайку мальчишек, детей религиозных родителей».
О Марфе Ивановне здесь сегодня никто уже не помнит: в отличие от «воинов-интернационалистов», она отдала жизнь не за покорение чужой страны, а всего лишь за право молиться и жить в собственной.
При оценке всего происходящего сегодня и в этом храме, и далеко за его пределами двухбалльной системой, меркою «хорошо — плохо» явно не обойтись. Хорошо ли, что храмы сегодня открыты? Ответ, конечно же, очевиден. Но вот происходящее в таких, как этот, храмах невозможно оценить однозначно. Может, это и благо, что поминают убитых бездарной и преступной войной ребят. Верили ли они в Бога? Были ли крещены? Но оставим в стороне теологические тонкости, это не наша компетенция. Разве пробуждение, поминанием убитых, «чувств добрых» в живущих сегодня — не очевидное добро?
Все это так. Но где же во всем этом место для единственно настоящей, той России? Эпоху уничтожения сменила эпоха подмен. Она же — эпоха забвения. Не похоронила ли окончательно Преображенская революция все то, что сумело выжить под советчиной, что осталось недобитым революцией Октябрьской?
Этот вопрос может показаться странным. Разве целью Октября не было полное, бесповоротное истребление старой России? А целью Августа разве не было…
Но вот тут-то и заминка. Целью Августа был переход от советского небытия к ценностям нормальной жизни. К тем ценностям, которые мало уже ощущаемой сегодня основой своей имеют христианские идеалы. Это можно сказать по справедливости. А вот заменить эти фразы на какие-нибудь, в которых фигурировало бы слово возвращение, — не поворачивается язык.
Две великие, изменившие страну революции. Два крутых, коренных поворота. Что же осталось от той России в итоге всего?
…На деревенской площади торговец делает выразительный жест старушкам: сегодня, бабки, всё за бабки! Опять отсталые, опять несознательные, старушки опять не могут ничего понять… Есть ли у этого парня что-либо общее с (тоже ведь торговавшей…) Марфой Кондратьевой?
«Превратится ли свет, исходящий от загубленной крестьянской судьбы, в излучение далекой и недостижимой звезды на ночном небе нашей истории или его живительное тепло будет востребовано и воспринято опытом соплеменников цветочницы Марфы?»
Так спрашивает автор книги. И пытается ответить на этот главный для сегодняшней нашей жизни вопрос.
…Колхоз, в котором томилась до лагеря Марфа, распущен, на месте ее избы — особняк советского отставника. Опять хозяйство, опять как «до»?
«Хозяин отсутствовал, а вместо него навстречу мне выскочил его сын, крепко сбитый молодой человек, державший в одной руке мелкокалиберное ружье, в другой — своеобразный букет из шомполов, на которых истекали жиром куски дымящегося шашлыка. Впрочем, основной разговор произошел с хозяйкой дома, вальяжной, округлой дамой, настороженно и односложно отвечавшей на мои вопросы. Ответы ее сводились к одному: нечего здесь смотреть и незачем… Уже стоя у калитки и стараясь как-то сгладить внезапность вторжения в чужую жизнь, я решил еще раз объяснить причину своего внезапного появления. Вдруг глаза дамы покинула настороженность, и она перебила меня на полуслове. „Мы уже знаем, — поспешно сказала она. — Мы очень рады, что построились на этом месте“. — „Чему же тут радоваться? Невинный ведь человек погиб“. — „Мы тому радуемся, — еще быстрее и стеснительнее проговорила хозяйка, — что о святом человеке напишут, что мы на святом месте живем“».
Великой православной державы больше не существует. И вряд ли стоит сегодня кощунственно и бездарно пародировать ее. Унаследует ли хоть что-нибудь из ее ценностей раскинувшаяся на святом месте новая русскоязычная страна?
Ответ на этот вопрос мы вряд ли получим при жизни. Но так не хотелось бы, чтобы оказался он безвозвратно отрицательным. И лежащая перед нами книга — лепта, заметное приношение на алтарь живой памяти.
Дай Бог, чтобы алтарь этот не погас.
Валерий СЕНДЕРОВ.Горькая дерзость Геннадия Русакова
Геннадий Русаков. Разговоры с богом. Стихи. — «Знамя», 1996, № 2, 9; 1997, № 6; 1998, № 3, 9; 1999, № 10; 2000, № 4; 2001, № 7; 2002, № 6
Начну с первых впечатлений. Поэзия, независимо от того, насколько просты или оригинальны ее одежды, тогда имеет свое лицо и свой характер, когда автор волен прямо говорить обо всем, что близко касается непосредственно его: хочешь — гляди со мной, не хочешь — не гляди. Словом, когда она свободна и несуетна. Такова, на мой взгляд, поэзия Геннадия Русакова:
