Аксель Сандемусе - Былое — это сон
Бьёрн Люнд разгорячился от собственных слов. Он был прав. Я прожил в Осло уже достаточно, чтобы понять его. Лондон завоевать легче, чем Осло.
— Конечно, мы знаем друг друга, — осклабился Бьёрн Люнд. — Знаем своих предпринимателей, фабрикантов, журналистов, художников, писателей и всех женщин. Мы записываем все, даже если кто-нибудь просто испортил воздух. У нас всегда найдется летописец, который поведает об этом потомкам. Думаешь, такая Сусанна может каждую весну и осень крутить новые романы и о них никто не узнает? Думаешь, мы не знаем досконально, как все происходит? Ведь мы же страшные провинциалы, мы желаем, чтобы все шло заведенным порядком, и не потерпим никаких неожиданностей! Хочешь, я тебе расскажу, как протекают романы Сусанны Гюннерсен? Пожалуйста. Сперва она заявляет Гюннеру, что стала фригидна и на деле ломает комедию. Он, бедняга, даже не удивляется. Он уже не раз слышал об этом. Потом она пускает слух о своей фригидности в широкие круги, чтобы он дошел до того, кого она наметила себе в жертву. Две недели она долбит этой новой, ничего не подозревающей жертве о своей безнадежной фригидности. Тем временем Гюннер пытается угадать, кто же этот очередной идиот, и, разумеется, очень скоро нападает на след. Наконец Сусанна отдается новичку, и — фокус-покус! — происходит великое чудо: он пробуждает ее! — Бьёрн Люнд сплюнул на пол. — Гюннер тоже пробудил ее. Одному черту известно, кто из нас не пробуждал Сусанну.
Как видишь, мне пришлось крепче держать перо, я писал дрожащей рукой.
Так оно и было. Бьёрн Люнд знал людей. Мне давно следовало остерегаться его, но я еще так наивен и робок, что до меня почти все доходит слишком поздно.
Диван был завален книгами, Бьёрн Люнд подошел и стал в них рыться. Взяв одну, он засмеялся.
— Теперь ясно, кто тебя просвещает!
Он полистал «Серьезную игру».
— Конечно, не только Гюннер, — сказал он. — У каждого уважающего себя норвежца есть свой Сёдерберг. Ведь Сёдерберг пишет о норвежцах, правда со шведскими оговорками. Послушай: «…которая заманивает одного мужчину за другим и не успокоится, прежде чем старость или смерть не остановят это движение… одно он знал наверное: мужчина, кто бы он ни был, которому она принадлежала в его отсутствие, не соблазнял ее, он сам был соблазнен ею».
Бьёрн Люнд засмеялся и захлопнул книгу:
— У этого норвежского Яльмара Сёдерберга, хотя он швед, а живет в Копенгагене, клянусь богом, тоже была своя Сусанна.
Я ничего не ответил. Так уж бывает: если мужчину пытаются отстранить от той, кого он любит, он, как все самцы, бросается на нападающего; подобно зверю, он чует угрозу, быть может, гибель и бросается на нападающего, как на меньшую из опасностей. Если ты теряешь любимую, никогда не черни того, кто хочет ее отнять. Это самый верный способ толкнуть ее к нему в объятия и помочь ему добиться своего. Бьёрн Люнд отчасти виноват в том, что я так вцепился в Сусанну, и глупая реакция Гюннера, без сомнения, завершила дело. Я получил Сусанну от Гюннера вроде бы в подарок. Впрочем, теперь, когда я думаю об этом, у меня возникают серьезные подозрения относительно Гюннера. Я уверен, что подспудно, борясь сам с собой, он стремился освободиться от Сусанны. Теперь-то мне видно, что в его неистовстве было что-то преувеличенное, а порой и неискреннее. Он боялся, что в последнюю минуту Сусанна передумает и вернется к нему. Гюннер был очень умен. Меня не удивит, если окажется, что он сам навязал мне Сусанну, — другой возможности избавиться от нее у него не было. Он знал свою слабость и хотел заручиться поддержкой в борьбе с ней, потому он и поносил Сусанну на чем свет стоит, лишь бы сжечь корабли.
Но если ты снова спросишь, что же в этой женщине делало нас с Гюннером такими беспомощными перед ней, я снова не смогу тебе ответить. Лучше обратиться к тем, которые бросали ее после первой же ночи. Причина не столько в ней, сколько в нас самих, но если б даже мы до нее и докопались, думаю, гордиться было бы нечем.
Постепенно я опьянел, и мне приходилось остерегаться, как бы не выдать себя Бьёрну Люнду. Он был отцом Йенни и, возможно, уже знал, что она ждет ребенка.
Этот человек, который был всего на два-три года старше меня, имел семью и детей, которые его боготворили. Он любил свою семью. Йенни рассказывала, что, когда они были маленькие, он много времени проводил дома, играл с ними и думал только о том, чем бы их еще побаловать.
Как все хищники, он покинул их, когда решил, что они уже достаточно взрослые. Я вспомнил о тысячах, которые он, по преданиям, тратил на вино и пирушки, о его поездках с женщинами в Париж или в Южную Америку. Он тратил на себя ежедневно несколько сот крон, заставляя семью жить кое-как. Что же произошло с этим человеком?
Я спросил его, и он нагло засмеялся.
— Ну, сперва они меня забавляли, мне было с ними весело, — сказал он несколько бессвязно, потому что был уже очень пьян. — Потом меня стали занимать другие вещи, ну, ту сам понимаешь… поколения меняются, вот я и напиваюсь в стельку, чтобы дети получили урок и стали хорошими людьми, иначе их детей придется отправлять уже прямо на виселицу.
Голова его упала на стол, он пробормотал сердито и сонно:
— Черт бы побрал этих образованных людей.
Было уже больше шести. Я позвонил портье и попросил приготовить комнату. Мы перенесли туда Бьёрна Люнда, и я рухнул в постель.
На второй день рождества я проснулся в час пополудни с уверенностью, что Карл придет ко мне. Ночью я еще не был в этом уверен. Я представил себе, как он кружит сейчас по улицам неподалеку от отеля. Скоро он пожалует. Я признался себе, что меня гложет тревога и любопытство. Странная это вещь — встретить родного брата.
У одного моего друга был такой случай с братом. Другу было примерно лет сорок, он жил в Штатах с восемнадцати. А на Аляске жил его старший брат, о котором у него сохранились лишь смутные воспоминания. Старший приехал в Америку задолго до младшего, и братья никогда не встречались в новой стране. Однажды летом младший отправился на Аляску, чтобы познакомиться с братом, жившим в Номе.
— Я твой брат, — сказал он.
Старший поднял голову от бумаг и спросил:
— Что?
И снова стал заниматься своим делом.
Младший постоял, глядя на него, потом сказал:
— Ну вот я и увидел тебя.
— Да, увидел.
— Всего хорошего.
— И тебе тоже.
Гость ушел и с тем же пароходом вернулся в Сан-Франциско. Он рассказывал об этом случае с перекошенной улыбкой. Что означают такие случаи? Человек эмигрирует, и делает он это не для того, чтобы потом встречаться с братьями. Наверно, из материнского лона должен выходить только один ребенок, сын или дочь.
Зазвонил телефон, это был Карл. Он внизу, в холле, я попросил его подняться наверх. Когда он смущенно сёл на стул, я подумал о матери. Мы избежали рукопожатия.
Одна мать, одна подруга, мы никогда не пожмем друг другу руки.
Говорил в основном я. Карл был подавлен и встревожен. Я вспоминал дом, родителей, но Карла интересовали более поздние события… впрочем, и меня тоже. Наконец я сдался и спросил:
— У тебя нет никаких соображений, кто мог убить Антона Странда?
Он с болью посмотрел на верхнюю пуговицу моего пиджака.
— Ты тоже считаешь меня убийцей? Мне ничего не известно, кроме того, что это был мужчина.
— А револьвер?
— В жизни не покупал никаких револьверов. Первое, что я сделал в сочельник, — навестил того проклятого старьевщика. Мы разругались, и он позвал полицию. Первый раз был у него в лавчонке.
Я спросил, не знает ли он кого-нибудь, имевшего зуб против Антона Странда.
— Ну, не настолько, чтобы убивать. Нет, ничего не понимаю. И теперь… вся эта история с тобой…
Последние слова прозвучали еле слышно, словно увяли. Больше между нами о Йенни не было сказано ни слова. Я попытался выведать у него что-нибудь о том вечере в Йорстаде. Но ему больше нечего было сказать, и он вскоре ушел.
Я взял карту и стал изучать движение пароходов. Придется плыть через Италию или Португалию. Хотелось ли мне уезжать?
Глаза мои скользнули по карте, я задумался о мировой войне (в апреле это слово было запрещено). Писали о нескольких затопленных пароходах. Когда затонул первый английский пароход, — если память мне не изменяет, он назывался «Афины», — немцы сложили с себя всякую ответственность: это не они. Помню, летним воскресным вечером на Карл-Юхансгатен сердитый голос произнес у меня над ухом: «Чудеса, да и только! Уже двенадцать часов, как Англия объявила войну, а все еще ничего не случилось. Не будет никакой войны!»
С тех пор прошло четыре месяца, а великие державы все еще мирно нежатся за морями и крепостями. Польшу раздавили, несколько пароходов затонуло, война все еще была чем-то непонятным. Никто не знал, что и думать.
Сусанна и Гюннер занимали второй этаж старого деревянного дома. У них было три больших комнаты и одна маленькая. Ковров на полу не было, но все стены были уставлены книгами. Мебель была случайная и только самая необходимая. Дверь в комнату Гюннера запиралась. Дом несколько усовершенствовали, в квартире устроили большую ванную комнату.
