Ольга Токарчук - Игра на разных барабанах: Рассказы
Потом все замирало. Оставался лишь негромкий звук детского барабанчика, который распределял время симметрично, как часы, — тик-так, тик-так. Ритм создавал время с самого начала. И так происходило несколько раз за ночь. Музыка набирала силу и затихала. Под утро оставался лишь кто-то один, кто, как караульный, следил, чтобы барабанный бой не прекращался.
Это было единственное, что происходило со мной в городе постоянно. Быть может, именно благодаря барабанному бою город еще кое-как сохранял форму, хотя сам он, конечно, не ведал, кому этим обязан.
Мы с Карен подружились, я все меньше времени проводила за своими бумагами и теперь почти ежедневно спускалась к сквотам, к ее кибитке. Мы вместе смотрели телевизор, я занималась ее ребенком, когда она уходила. Я повязывала на бедра платок и заходила в другие повозки, присаживалась на старые диваны и молча смотрела с хозяевами телевизор. У них было шесть телевизоров (один стоял на улице, под деревом, от дождя его защищал большой черный зонт, вбитый в землю), которые всегда показывали разные программы. Поэтому, переходя от одного к другому, можно было видеть целый мир. Войны, пластические операции на Бермудах, дикие звери в саванне, человеческий секс, военные парады в Северной Корее, бесконечные показы мод. Меня часто принимали за Карен, особенно когда при мне был ее ребенок. Я не противилась. Мы обе просиживали послеобеденные часы на лавке в Собачьем Парке и разглядывали женщин в чадрах, закутанных с головы до ног, или бородатых старцев в вязаных шапочках.
Ты умеешь не думать? — спросила она меня однажды. Конечно, — ответила я. Я сидела, откинувшись на спинку скамейки, уставившись на мысы туфель, и погружалась в гущу собственных мыслей: одни были упитанные и упругие, другие слабые и нестойкие, они сплетались в цепочки и почковались, переходили одна в другую, заворачивались под конец как крендель, как черные лакричные леденцы, а потом, полные дрейфующих вверх пузырьков, превращались в желе. Мы — обманчивый поток образов, повторяла Карина с каким-то упоением, особенно когда ей удавалось подкинуть кому-нибудь ребенка и спокойно закурить косячок. Нет никаких постоянных, фиксированных точек, нет направлений, есть только непрерывное перемещение, возникновение и немедленное исчезновение. Поэтому, если совершить путешествие внутрь каждого момента, окажется: то, что мы считаем основополагающими кирпичиками существования, — пустое место между «уже было» и «только еще будет». Мир состоит из пустоты, и, увы, нет слов, чтобы это выразить. А то, что нам кажется реальным, в том числе и мы сами, — ее минутный пароксизм, нарушение совершенства небытия. И что? — допытывалась я, поскольку Карина имела обыкновение надолго умолкать, глубоко затягиваясь и красивыми колечками выпуская дым. Ничего, отзывалась она погодя. Единственное, что нам остается, — вести себя так, будто все это действительно существует, так, как хочется нашему в равной мере нереальному и не привыкшему к небытию телу. Жить так, будто истинно то, что мы минуту назад подвергли сомнению. Подчиняться чувствам и тому, что они говорят. Относиться к этому как к непререкаемым законам. Как к философским эталонам из Севра под Парижем[35]. Каждое утро смахивать небытие с век и погружаться в бурлящий поток иллюзий. Позволять ему себя увлечь и становиться цветным миражом. Но помнить правду.
Я посмотрела на свои ладони.
Сперва я купила шапку с прикрепленными к ней черными косичками. Радужки мои потемнели. В первый раз примерив шапочку перед зеркалом, я увидела, как во мне появилось что-то девчоночье. Надела в придачу к ней широкие штаны, держащиеся на бедрах, тяжелые ботинки и поехала на велосипеде в изменчивый город. И действительно, я была похожим на девчонку существом, ведь такой меня видели другие. Именно такой я отражалась в лицах других людей и чем дальше, тем острее такой себя и ощущала. Я больше не курила, меня перестали занимать бумаги на столе и важные графы в блокноте. Меня тянуло в насиженные места, где гремела музыка, куда набивались мне подобные — тусы перед дискотекой, в парке на берегу городского озера, в интернет-кафешках, где я с упоением открывала странички о моде и Бритни Спирс. Мой голос стал более высоким, писклявым, кожа более гладкой, легче впитывающей запахи ветра и воды. Я встречала других таких, как я, и проводила с ними безоблачные, легкомысленные часы за болтовней. Договаривалась на следующий вечер, не будучи никогда уверенной, что приду.
Какое наслаждение стать хотя бы на минуту кем-то другим. В городе это было не трудно, ведь там полно магазинов и лавок всех сортов, на любой вкус и цвет. Есть еще и секонд-хенд, куда отдают одежду, чтобы ею воспользовались другие. Краска для волос и шиньоны, грим и лаки, салоны тату и темные, уютные кабинеты психоаналитиков. Недостаточно переодеться, изменить цвет волос и проколоть ноздрю или губы серебряной сережкой. Надо еще уничтожить себя. Засыпать никем и просыпаться никем. Существуют бесконечно длинные пути других людей, которые пересекаются между собой, и, собственно, что может нас удержать от того, чтобы ими обменяться? Выходить из дома как А., а возвращаться как Б. в другой дом.
Из ткани, купленной за гроши на турецком базаре, я сшила себе платье до пят, а из остатков — настоящую чадру. Подводила брови темной краской. Отправлялась на метро в экзотический район и углублялась в толпу. Щупала спелые дыни. Опускала глаза, встречая взгляды усатых мужчин. Примыкала к многодетным семьям, словно их скромная дальняя родственница. Следовала за ними вплоть до дверей их квартир в многоэтажках. Иногда незаметно заходила внутрь, садилась на диван и пила крепкий сладкий чай, который подавали в маленьких стаканчиках, а потом заканчивала оставленное на столике рукоделие — детские носочки, вязаную шапку, искусные кружева по краю платочка. Я уже начала несмело говорить на их сложном языке, уже помогала приносить из кухни сладкие орешки и лепила шарики, которые потом поливались сиропом. Но под вечер мне становилось душно, что-то заставляло бежать от себя, и еще на несколько часов я превращалась в мальчишку в бейсболке и клетчатой рубашке, который в результате оказывался там, где другие, и бил в турецкий барабан колотушкой с войлочным наконечником.
Это не было сложно. Так меняться. Я извлекала из себя разные образы, как кроликов из цилиндра. Я не создавала их, никем не притворялась.
По субботам я становилась старой неряшливой бомжихой, которая обходила блошиные рынки в поисках выщербленных чашек и треснутых зеркалец. Мне нравилось, что люди стараются держаться от меня подальше. В моем распоряжении никогда не бывало столько пространства, как тогда.
Раз в месяц я снимала номер в какой-нибудь гостинице. Изображала иностранца-бизнесмена. Я наполняла пепельницы окурками и следила по телевизору за котировкой доллара. В ванной оставляла запах одеколона и брызги пены для бритья. Чаевые горничной — всегда чуть больше, чем принято, чтобы запомнила этого кого-то, кого не было.
Я от этого не уставала. Никогда. В сущности, метаморфозы не стоили мне никаких усилий, я не притворялась, не играла, это не было театром. Всю работу выполняли другие. Дело было вовсе не во мне, не в моем поведении, а в восприятии меня другими — в том-то и заключался весь секрет. Потому, наверное, хотя я едва приблизилась к этому открытию, меня тянуло в большие магазины, огромные торговые центры, возведенные вокруг эскалаторов, чтобы ездить туда-сюда, вверх и вниз. Другие, видимо, тоже поняли, что в таких местах можно спрятаться не только от окружающих, но и от самих себя, от возни с собственной персоной и изнурительного собирания себя из крупиц опыта, как из деталек лего.
Поэтому я бродила как все — братья и сестры по хаосу, товарищи по снам наяву, соучастники игры — между освещенных блестящих полок, заполненных часами, сумочками, носками, духами, французскими сырами и модными туфлями. Бродила туда-сюда — всего лишь жалкий придаток к собственному зрению. Проходила вдоль благоухающих прилавков, мимо равнодушно прекрасных продавщиц с тонкими пальцами, выводящими филигранные мелодии на клавиатурах касс. Плутала в лабиринтах развешанных одежд — они выглядели как временно лишенные жизни персонажи, которые спят в залах ожидания, пока благодаря какому-нибудь бессознательному телу, однажды их навестившему, не станут настоящими, живыми людьми. Бродила неутомимо среди стеллажей с фарфором, стеклом, серебристо поблескивающими столовыми приборами, среди мягких гор полотенец и одеял, спускалась по лестнице вниз — все время в общем потоке, — чтобы на самых нижних уровнях, там, где располагаются бары и бистро, отдохнуть немного за чашкой кофе, а потом деловито подняться наверх, чтобы вновь позволить себя размазывать, растворять, затемнять, обесцвечивать, стирать, размывать.
