Мир всем - Богданова Ирина

Шальной ветер, гулявший вдоль улицы, мешал вешать простыню, надувая её парусом. Мокрый конец хлопнул меня по лицу, я вытерла щёки и вдруг увидела худенькую девушку, скорее подростка, в потрёпанной одежде и неуклюжих ботинках, явно больше на несколько размеров. Одной рукой девушка держала спящую малышку со спутанными белыми волосёнками, а в другой небольшой чемоданчик, крест-накрест опоясанный верёвкой.

Девушка смущённо посмотрела на нас с тётей Пашей и протянула бумажку с адресом нашего барака:

— Скажите, я правильно пришла?

Она шептала, чтобы не разбудить ребёнка.

Я кивнула:

— Правильно. Вы к кому?

На лице девушки отразилась тревога.

— Я к Макаровым, — она запнулась, — к Павлине Никитичне. Она не съехала? Здесь живёт?

Мельком взглянув на тётю Пашу, я увидела, как её лицо побледнело добела.

Кабы знать, что счастье может однажды выпорхнуть из рук и не воротиться обратно, разве же так строила бы она жизнь? Долгие ночи без сна Павлина Никитична воспринимала как благо, потому что во сне к ней приходила незнакомая баба во вдовьем платке, усаживалась посреди комнаты и молчала. Ни муж, ни сыновья, во сне не являлись — всё пространство занимала чёрная баба. От чёрной бабы исходила тяжкая, нудящая тревога, заставляющая Павлинино сердце сжиматься в комок.

Чтобы прогнать бабу, Павлина чего только не перепробовала: и молитву читала, и соль перед порогом сыпала, и горящую лампу на столе оставляла — ничего не помогало. Стоило закрыть глаза, как баба возникала словно из воздуха.

— Ты, ты увела моих мужиков? — каждый раз силилась произнести Павлина, но вместо речи из рта вырывался глухой стон, похожий на звериный рык.

С трудом смахивая морок от чёрной бабы, Павлина вставала на колени и смотрела в лицо мужа и детей, оставшихся на единственной фотокарточке, уцелевшей после пожара. На карточке в деревянной рамке Павлина стояла за спиной мужа, положив руку ему на плечо, а трое мальчишек выстроились впереди отца, по росту, как солдатики.

Первый — старшенький Серёнька. Самый умный и спокойный. До войны Серёнька успел закончить политехникум при Ижорском заводе, и его поставили помощником мастера. В такие-то молодые годы! Павлина так безмерно гордилась сыном, что немедля отвадила от него вертихвостку Лариску, положившую глаз на её дорогого мальчика. Лариска работала билетёршей в кинотеатре и манила мужиков хитрющими лисьими глазами и крутой завивкой по всей голове. Не пара рассудительному мастеру какая-то фифочка. Ему нужна девушка умная, содержательная. После того, как Павлина прилюдно отругала Лариску в магазине, та взбрыкнула, и Серёнька ушёл на войну холостым. Кабы знать наперёд, что война начнётся, так в ногах бы у Лариски вывалялась, чтоб замуж за Серёньку вышла да ребёночка родила.

Кабы знать…

Второй сынок, Ванятка, получился увальнем: неуклюжий, широконосый, краснощёкий. Ему бы лежать на диване да книжки читать, и ничего больше не надо.

— Вань, сходи за водой!

— Сейчас.

— Вань, задай поросёнку пойла.

— Сейчас.

— Вань, сходи хоть с ребятами погуляй, вон, погода какая хорошая.

— Ага, мам, дочитаю книжку и пойду.

Так и на войну ушёл с книжкой в торбе.

А ведь она ругала его за лень, за вихры таскала, сулила, что проспит счастье на печи. Не проспал. Вместо счастья нашла его пуля под Смоленском. Командир написал, что боец Макаров, попав со своим взводом в окружение, геройски вызвал огонь на себя, чем задержал продвижение врага и дал возможность нашим войска отбить атаку.

Кабы знать, что война Ванятку заберёт, она бы никогда ему словечка поперёк не сказала. Сама бы книжек накупила, пусть лежит читает, лишь бы жил.

Кабы знать.

А младший Гришанька удался непутёвым. И в кого такой? Никакого сладу с ним не было. Озорство за озорством, учился из рук вон плохо. Если где на посёлке молодёжь набедокурила, то к гадалке не ходи — точно Гришанька заводилой. «Рот до ушей, хоть завязочки пришей», — часто дразнил его Серёнька. А он и вправду всегда улыбался, хоть бей его, хоть ругай. Об его спину немало веников сломано, и уши не единожды трёпаны. Кабы знать, что Гришаньке на роду написано чуток до победы не дожить, разве стала бы мать его наказывать?

Павлина Никитична наизусть помнила строчки из короткого письма его друга: «Гвардии сержант Григорий Макаров, спасая товарищей, пал смертью храбрых на подступах к Будапешту».

И наверняка непутёвый до последнего улыбался своей бесшабашной улыбкой, за которую ему частенько попадало.

Кабы знать…

Девушка с ребёнком, что стояла передо мной и тётей Пашей, казалась измученной донельзя, с тёмными кругами под глазами и иссушенной серой кожей, похожей на старый пергамент. Она крепче прижала к себе девочку и переспросила:

— Мне надо Павлину Никитичну, маму Гриши. Она здесь живёт?

Её взгляд тревожно ожидал ответа, и тётя Паша с трудом разомкнула губы:

— Убили Гришу в самом конце войны. В Будапеште. В мае похоронку получили, уже после войны.

Девушка поставила чемоданчик на землю:

— Знаю. Но Гриша наказал мне к вам добираться.

Малышка на её руках встрепенулась и захныкала, но не заревела, а спрятала голову на плечо матери и с испугом поглядывала на нас с тётей Пашей.

— Ты кто? — хрипло, как каркнула, спросила тётя Паша.

Она в упор посмотрела на девушку, и я увидала, как на её шее напряглись жилы. Девушка покачнулась:

— Я Дуня, Гришина жена. — Она пальцами откинула волосёнки с лица девочки. — А Наташа его дочка.

Несколько мгновений тётя Паша стояла, открывая и закрывая рот, словно огромная рыбина, выброшенная штормом на берег. Я испугалась, что она сейчас упадёт, и на всякий случай подвинулась поближе. Тёмное, выдубленное горем лицо тёти Паши порозовело. На негнущихся ногах она сделала шаг вперёд, но вдруг охнула и осела на землю:

— Доченьки! Доченьки мои дорогие! Не забыл про мать непутёвый, послал спасение!

От усталости Дуня не различала вкус еды. В распахнутую дверь комнаты, где жила Павлина Никитична, то и дело заглядывали соседи и несли, несли всякую еду. Для Наташки кто-то из женщин пожертвовал стакан молока, рядом появились два вареных яичка и несколько золотистых блинов, свёрнутых конвертиком. Какая-то женщина в пёстром халате спросила:

— А не выпить ли нам, бабоньки, за прибавление жильцов? А то у меня чекушка припрятана.

— У тебя одни чекушки на уме, — укоротила её другая соседка, — дай человеку опомниться с дороги. Видишь, она едва на ногах стоит. Видать издалека добиралась.

Дуня согласно кивнула головой:

— Из Германии, из лагеря для перемещённых лиц.

Лица соседок мелькали перед глазами цветовыми пятнами, а их голоса сливались в однообразный монотонный гул. В лагере она привыкла уходить в себя и не обращать внимание на посторонний шум, здесь же хотелось ответить, поблагодарить, но силы, которые её держали всю дорогу, куда-то испарились, превратив тело в безвольную тряпку. Сытая Наташка сидела на руках у бабушки, трепала её за волосы и довольно улыбалась.

— Поешь, Дунюшка, поешь горяченького. Намаялась в дороге, — то и дело повторяла Павлина Никитична, пододвигая то одну, то другую тарелку. Напротив стола на стене висела фотография, с которой на Дуню упрямо и весело смотрел её Гриша. Боль в сердце колом раздирала грудь, заставляя вместе с едой сглатывать комки горечи.

— Тётя Паша, да твоя невестка сейчас за столом уснёт, — издалека донесся чей-то быстрый говорок. — Уложи её, пусть отдохнёт.

После этих слов Дуня больше ничего не слышала, окунувшись в благодатное чувство безопасности, как когда-то дома, в Смоленске.

Домработница Маруся заплетала косички так туго, что становилось больно за ушами. Но Дуня терпела, потому что потом Маруся с приговором ласково дёргала за косицу: