Мир всем - Богданова Ирина

Марк взглянул на конверт в моих руках:

— Знаю, где это. У меня друг в тех краях живёт.

Я прижалась к его плечу:

— Думаю, стоит ли открывать. Мамы давно нет, а чужие письма я не читаю.

— Мало ли что там? — откликнулся Марк. — Может, подруга пишет. Тогда надо её известить о смерти твоей мамы.

— Подруга?

Задумавшись, я перебрала в мыслях маминых знакомых женщин и поняла, что ни одна из них не подходит под категорию подруг, таких, с которыми можно поделиться горем и радостью, вместе отмечать праздники и обсуждать личную жизнь. Мама была очень закрытым человеком, и правду о ней знала только бабушка. Или не знала?

Загадка, запечатанная в конверте, пульсировала на кончиках моих пальцев, когда я оторвала тонкий бумажный край. Выпавший листок из школьной тетради в косую линейку содержал всего несколько строк. С возрастающим недоумением, я прочла их вслух:

— «Ваш муж Сергей Вязников умер в марте 1947 года. Похоронен по-людски».

Мозг отказывался понимать написанное. Я перечитала записку несколько раз, пока до меня не дошёл смысл. Я посмотрела на Марка:

— Мой папа умер от тифа ещё до моего рождения, а здесь написано, что три месяца назад. Это наверняка какая-то ошибка.

— Откуда ты знаешь, что он умер до твоего рождения? — мягко спросил Марк.

— Мама рассказывала.

— Есть свидетельство о смерти?

Я растерялась:

— Не знаю. Хотя. — я прикусила губу, — в тех документах, что у меня остались, никакого свидетельства о смерти отца нет. Мамино есть. Она умерла от голода, но в свидетельстве написано, что сердечная недостаточность.

— Тогда многим так писали, — кивнул Марк. — По негласному распоряжению уменьшали статистику умерших от голода.

Я с отчаянием посмотрела на Марка:

— Марк, что делать? Как разобраться?

Он взял мои руки в свои, и я сразу успокоилась. Марк легко поцеловал меня в лоб:

— Поехать в эти самые Торфяники.

— Но там же нет адреса!

— Зато есть кладбище с надписями на могилах. И кроме того, уверен, что в посёлке все друг друга знают. — Нежным движением он поднял моё лицо за подбородок и заглянул в глаза. — У тебя скоро отпуск, я договорюсь об отгулах, и съездим.

— Съездим? Ты что, поедешь со мной?

Мой вопрос его удивил.

— Конечно, а как же иначе! Я не могу отпустить тебя одну неведомо куда.

— За тридевять земель, — пробормотала я следом, и Марк немедленно подхватил:

— Именно! Неужели ты ещё не поняла, что отныне мы везде будем ездить только вместе?

До отпуска мне оставалось две недели. Неустойчивая погода то разогревала улицы палящим солнцем, то щедро осыпала частым дождичком. Наша работа в совхозе временно закончилась, и ребят распустили на каникулы. Мы, учителя, своими силами делали ремонт в школе. Я взяла на себя покраску парт и приходила домой пропахшая краской, с грязными руками и красными глазами от едкого запаха. Не знаю почему, но я при работе с краской всегда ухитряюсь обляпаться сверху донизу. Если кто-то думает, что красить парты легко и быстро, то он ошибается. Зато монотонная работа не отвлекала от мыслей о Марке, о том, что совсем скоро мы поженимся. Мы решили не справлять свадьбу, а тихо расписаться в ЗАГСе и отпраздновать вдвоём, без лишних глаз и лихорадочной суеты.

А ещё мне не давало покоя полученное письмо с сообщением о смерти моего отца. В сумке с документами я перетрясла и перечитала каждую бумажку, но не обнаружила ничего, что могло бы навести на след отца. Свидетельства о браке тоже не было. Но ведь у нас с мамой и умершего одна фамилия — значит, родители состояли в законном браке. Загадки и семейные тайны кружили голову, и воображение рисовало то трагические, то романтические варианты расставания отца и мамы.

Интересно, почему она скрывала, что он жив? Репрессии? Обман? Предательство? Вариантов представлялось такое множество, что впору садиться и писать приключенческий роман на манер «Графа Монте Кристо».

То ли от беспорядочных мыслей, то ли от запаха краски меня затошнило. Я сунула кисть в банку с водой и решила, что после перекура успею покрасить ещё пару парт, но вышло иначе.

Заглянувшая в дверь директриса оценила фронт проделанной работы и скомандовала:

— Идите домой, Антонина Сергеевна, а то вы бледная, как стена.

— Стены у нас зелёные, — вяло пошутила я.

— Идите, идите, не спорьте, а не то свалитесь с головной болью. Я запах краски вообще не выношу. Хоть и окна раскрыты, а всё равно несёт по всем коридорам. Кстати, разведка донесла по секрету, что в универмаг собирались завезти штапель. Прогуляйтесь, вдруг повезёт и сможете купить себе отрез.

Отрез штапеля на новое платье к свадьбе! Если занять у соседей швейную машинку, то можно справиться за пару дней. Дважды директрисе повторять не пришлось.

Очередь за штапелем стояла несусветная. Привстав на цыпочки, я через головы сумела разглядеть рулоны голубого материала с коричневыми загогулинами в виде узора. Капризничать и выбирать не приходилось — что привезли, то и годится. Время от времени грудастая продавщица отвлекалась от измерительной линейки и зычно покрикивала:

— Не толпитесь, товарищи женщины! Даём по четыре метра в одни руки.

— По пять надо, а то на рукава не хватит, — попыталась заспорить одна из покупательниц, но на неё со всех сторон зашикали, и она умолкла.

Я пристроилась в конец очереди и вдруг подумала, что если бы зимой пионервожатая Кира не увидела меня в церкви и не пожаловалась директору, то сейчас я бы не стояла в очереди, обдумывая фасон свадебного платья. Мне стало не по себе, и одновременно с этим пришло осознание, что иногда именно неприятности открывают нам дверь в будущее, главное, не роптать, а принять изменения в судьбе не как провал, а как возможность. Очень верно сказано: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

— Девушка, вы ткань брать будете?

Очнувшись от вопроса продавщицы, я протянула деньги:

— Четыре, как всем.

Она усмехнулась:

— Вам остался последний отрез. Он пять метров. Делить не буду. Или берите, или уходите.

— Беру! Конечно, беру!

— Вот ведь повезло! — сказал кто-то за моей спиной. — Из пяти метров и рукава хватит выкроить, и на оборки останется.

Я прижала заветный свёрток к груди, словно опасаясь за его сохранность. Наверное, через много лет отрез простенького штапеля на свадебное платье можно будет вспомнить с доброй улыбкой, но пока он лежал в моей сумке залогом нашего с Марком общего послевоенного счастья.

К бараку я подошла уставшая, но довольная. Соседка тётя Паша Макарова развешивала бельё. Она редко стирала — много ли надо одной? В бараке тётю Пашу жалели все обитатели от мала до велика: шутка ли — вся семья на фронте сгинула, муж и три сына. У других баб хоть ребятишки остались, а тут одно горе кругом.

— Тётя Паша, давайте помогу выжать простыню. — Я взялась один конец тугого жгута, и мы с тётей Пашей закрутили его в разные стороны.

Когда я только знакомилась с обитателями барака, обратила внимание на тягучую безысходность, которая отражалась во всём тёти-Пашином облике. Сгорбленная спина, потухший взгляд и та угрюмая молчаливость, которая присуща людям, переставшим чувствовать себя на этом свете живыми людьми.

— Павлина сдала после похоронки на второго сына, — поделилась со мной соседка Люда, — после мужа и старшего ещё держалась, а потом за одну ночь в старуху превратилась. А про похоронку на младшего Гришу и вспомнить страшно. Ведь перед самой победой парень погиб! Пашка по нём слезинки не проронила, словно окаменела. С тех пор и молчит. А ведь она не старая, всего-то сорок семь лет. Мы с ней до барака жили в соседних домах на Пролетарской улице, поближе к речушке. А дом у Максимовых был зажиточный: муж на Ижоре в горячем цеху работал, жалованье хорошее получал. Павлина хозяйство вела и мальчишек воспитывала. Свой огород, две яблони и георгины. Георгины Паша знатные выращивала. Знаешь, такие огненные, огромные, как костёр. Ни у кого таких георгинов не было.