Борис Васильев - Глухомань
— Значит, телеграммка уже исчезла, а твои показания не включены в протокол, — я усмехнулся и покрутил головой. — Ну, ловкачи!..
Николай виновато развел руками.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
— Вот и закона у нас уже нет, — с горечью усмехнулся Валерий, когда я ему рассказал о последнем напутствии прокурора зубному Николаю.
У меня было такое же ощущение, только не горечь я испытывал, а нечто совсем иное. Что-то вроде злого непослушания. Желание не подчиниться обстоятельствам, а сопротивляться им из последних сил. Нет, не представителям закона, а тем, кто заставлял этих полномочных представителей с радостной готовностью отказываться от уже возбужденных уголовных дел либо зарывать их в грудах второстепенной текучки. Вроде бы ищем, вроде бы стараемся, а воз и ныне там, потому что не там ищем и не для вас, дорогие граждане, стараемся.
С этими мыслями я прокрутился в постели до рассвета. Вставал, курил, вновь пытался заснуть, а в висках стучало: «Почему? Почему? Почему?..»
А потом вдруг понял. Понял, что форма нашей жизни не соответствует ее содержанию. Не тот костюмчик напялили мы во времена дешевой распродажи собственной демократии…
Тяжелее дней не припомню. Поехали к Кимам, «неотложку» в кустах спрятав. Я лично все рассказал Лидии Филипповне, а она, оказывается, и без меня все уже знала. Наша беспощадная к врагам правопорядка милиция ее на опознание вызвала.
— У него лица нет, — очень тихо сказала она. — Совсем нет, взрывом его лицо унесло.
И — не слезинки. Окаменела. Танечка шепнула мне, чтобы я вышел и оставил их наедине. Я пробормотал что-то необязательное, дежурное что-то и к дверям направился. А Лидия Филипповна вдруг:
— Подготовь как-то Альберта. Пожалуйста. Я не смогу. Я не смогу.
— Завтра же утром выеду, — сказал я и вышел.
И правильно Танечка подсказала. Пока я ходил вместе с ничего еще не знающим Володькой, слушал его, ничего не слыша, и курил одну сигарету за другой, Танечка заставила Лидию Филипповну зарыдать. И «неотложка» не понадобилась.
2
Утром я, проторчав ночь на конвейере и окончательно наладив его, на самолете помчался в Москву. Самолет был старым, маленьким — словом, нашим, глухоманским, нам тут других не положено. Его швыряло и бросало, он скрипел всеми своими суставами, но — дотянул до Москвы, хотя я полагал, что такой подвиг ему уже не под силу.
Я схватил такси и из Домодедова погнал прямо в больницу. Голова трещала и от недельных недосыпов, и от бессонной ночи, но больше всего, конечно, от тех слов, которые я должен был найти в себе, чтобы не угробить Альберта. А их не было, и я их напрасно искал. Передо мной все время стоял живой Андрей Ким, знаменитый среди воинов-афганцев разведчик, и лицо его на моих глазах исчезало, разорванное взрывом. И я никак не мог избавиться от этого наваждения…
И все рассказал заведующему отделением, который сейчас лично наблюдал Альберта. Все, вплоть до кровавого месива, которое сделало из лица его сына сработавшее в руках взрывное устройство.
— Сказать необходимо, — начал он, выслушав меня и хорошо подумав. — О том, что лица нет, ни слова. Просто — погиб. На похороны я его все равно не отпущу.
— Он так любит сына…
— Я хочу, чтобы ваш друг жил, — жестко ответил доктор. — Сейчас ему сделают укол, вы пока обождите. Когда укол подействует, я его сам к вам приведу. И предупреждаю, буду присутствовать при разговоре.
— Он все равно на похороны сбежит.
— Не сбежит, потому что будет спать не менее десяти дней. Под капельницей. И кормить будем через трубку. Ждите в моем кабинете, я скажу, чтобы сюда никого не пускали.
И вышел.
Через полчаса он вернулся вместе с Кимом. Альберт выглядел сонным, говорил заторможенно, но все понимал, и я сообразил, что ему вкатили добрую порцию какого-то сильного успокаивающего средства. Я сказал, что Андрей погиб от взрыва в машине, не вдаваясь в подробности. Он обмяк, я обнял его, а он прижался ко мне, как маленький. И молчал. И только две жалкие слезинки сползли по его щекам.
Дома ждал Валера.
— Я спрятал Вадика, — сказал он. — Где — не спрашивай, надежно спрятал. А потом поехал в спортлагерь вместе с Сомовым, который почему-то согласился туда поехать без всяких моих просьб. В лагере нас чуть ли не под конвоем добрых молодцев в форме провели прямиком к Звонареву. Он, как выяснилось, временно исполняет обязанности начальника.
— На время отсутствия Спартака Ивановича, — вставила Танечка. — Я знакома с их иерархией.
— Возможно, он не докладывал, — суховато ответил Валера. — Сомов предъявил копию показаний Вадима и потребовал выдачи Федора. На что Звонарев сказал, что они сами ищут Федора и Вадима. Что они утром взяли по наряду машину, она взорвалась, кто-то там погиб, а оба скрылись. И спросил, что нам известно о месте пребывания Вадика. Сомов с чистой душой признался, что милиция сама его ищет, а я сказал, что знать не знаю и ведать не ведаю. На этом мы и расстались. Как, по-твоему, крестный, он врет или они и вправду ищут Федора?
— Может, врет, а может, и вправду ищут. Федор засветился на крупном преступлении, многое знает, и они его, по всей вероятности, уничтожат.
— Значит, я должен найти его первым, — жестко сказал Валерий и встал.
— Ты куда? — спросила Танечка. — А ужин?
— Искать Федора, пока они его не нашли, — отрезал Валерий. — Крестный прав: Федор многое знает. И все расскажет мне, если я его найду первым.
— Федор очень упрям, — вздохнула Танечка. — Если он упрется, ты и клещами из него слова не вытащишь.
— Сам расскажет без всяких клещей, — недобро усмехнулся Валера. — Я знаю его слабое место. Пока.
И вышел.
3
На другой день — обычный, рабочий — Танечка отпросилась с работы сразу после обеда: она решила поехать к Кимам и приглядеть за Лидией Филипповной. Я отпустил ее, сказав, чтобы не торопилась возвращаться, что поужинаю сам, а Кимам надо помочь, так как через два дня ожидались похороны Андрея.
Я пришел домой вовремя, поскольку авралы наши заканчивались столь же внезапно, сколь и начинались. Танечки дома не было, я поставил разогревать ужин и только уселся с газетой в руках, как раздался звонок в дверь. Я прошел в переднюю, открыл…
На пороге стоял Спартак Иванович собственной персоной. Без Тамарочки, но зато с увесистой кошелкой в руке.
— Ну, чего обмер? Так и будешь меня на пороге держать? Я жрать хочу. И выпить.
Я молча посторонился, усиленно соображая, что привело Спартака ко мне. А Спартак прошествовал на кухню, даже не спросив, где Танечка. Здесь он допустил крупную ошибку, поскольку я сообразил, что его визит связан с агентурными донесениями. И разведка донесла, что я в этот вечер одинок, как белеющий парус.
Пока я соображал, Спартак вернулся и вручил мне сумку с бутылками. И — опять ворчливо:
— Думаешь поди, разведка работает? С таким лопухом, как ты, никакая разведка не нужна. Я позвонил в твой секретариат, и твоя дежурная сказала, что Татьяна отпущена с работы, а ты где-то в цехах. Отсюда я делаю вывод, что Танечку ты отпустил к Кимам, а сам в одиночестве придешь домой. И решил, что лучшего времени объясниться под бутылку мне бог не даровал. И вот я здесь. Давай на стол накрывать. Быстро и грубо. По-мужски.
Накрывали грубо, по-мужски, то есть ставили самое необходимое, без чего не сглотнешь и не прожуешь. Процедура эта занимала минимум времени, поэтому Спартак, запу-стив линию накрывания в моем лице, отправился на кухню и, когда я кончил метать тарелки, вилки и рюмки, вернулся с тремя тарелками. С ветчиной, колбасой и сыром.
— Доставай хлеб, и поехали, — сказал он, выгружая бутылки с коньяком и минералкой.
Когда я принес хлеб, рюмки уже были наполнены под обрез.
— Бери, — сказал Спартак. — И не садись. Первая — поминальная.
— Совесть у тебя не шевельнулась? — тихо спросил я.
— С совестью у меня — старая договоренность. — Спартак вздохнул, помотал головой. — Мое дело — душу очи-стить, твое — пить или не пить за ее очищение. Принимаешь такое вступление?
Я промолчал. Но рюмку поднял.
— Я не знаю, какая сволочь заказала Андрея Кима, — начал он, помолчав. — Но я знаю, кто выполнил этот заказ…
Я невольно вздрогнул, а Спартак заметил сквозь зубы:
— Коньяк не расплескай. Мои ребята ищут Федора точно так же, как его ищут твои, милиция и прокуратура. Давай дадим друг другу слово, что если его найдем мы — твои ребята или мои, без разницы, — он сдохнет без всякого суда. И сдохнет смертью мучительной. Нечеловеческой смертью. Даешь слово?
— Федор прячется в твоем спортлагере, — сказал я. — И ты об этом прекрасно осведомлен.
— Клянусь!.. — Он прижал руку к сердцу. — Чем хочешь, клянусь. Самым святым, памятью матери, что в лагере его нет. Поверь мне, поверь!..
Говорил он со столь несвойственной ему искренностью, что я опять промолчал. Я пребывал в полном смятении, понимая, что Спартак играет со мной в какую-то неведомую мне игру, правил которой я не знаю. Играет легко, шутя, с удовольствием и азартом, но в данном случае говорит правду. И я не мог ни спорить с ним, ни соглашаться. Я мог только молчать и слушать. И это пассивное восприятие его велеречивых откровений было тем максимумом, на который сейчас была способна моя воля.
