Мария Метлицкая - Миленький ты мой
Потом она встала и пошла к раковине – стирать свое белье.
Женька, обиженная и расстроенная, плюхнулась на кровать и тут же захрапела.
Ира деловито раскладывала пасьянс. Потом подняла на меня глаза:
– Погадать?
Я пожала плечами:
– Да не верю я в это… Чушь это все!
Она усмехнулась и, закурив, спросила:
– А что, совсем не интересно… что с тобой будет?
Я не успела ответить, как дверь камеры с лязгом открылась и «вызвали» Марусеньку.
Мы переглянулись, и Ирка шепнула:
– За наркоту ее взяли! Торговка, блин! Я рыдаю!..
Ей никто не ответил – все занимались своими делами.
Делами!.. Вот я сама себя насмешила… Делами!!! Просто кино!
…Прошло два дня, и все оставалось по-прежнему. Меня не вызывали.
– Ждут экспертизы, – деловито сказала всезнающая Ирка, – от трех до десяти дней! Так что сиди и не парься! Торопиться они точно не будут. Им на тебя – сама понимаешь!
Пока «читательница» – а ее звали Таней – спала, я брала у нее книгу и читала.
Гончарова я любила всегда – неспешная и размеренная жизнь его героев убаюкивала и успокаивала. Как я завидовала Илье Ильичу Обломову! Как живо представляла деревенскую, спокойную, вкусно и так знакомо пахнущую жизнь: запах скошенной травы, прибитой пыли после дождя на проселочной дороге. Аромат малинника на косогоре. И даже запах подсохшего навоза казался мне сейчас верхом блаженства и счастья…
Я вспомнила запах парного молока, который так ненавидела в детстве. Баба поила меня насильно, приговаривая: «Лидушка! Ведь там все здоровье и силы!»
А я давилась и отворачивалась. Мне не нравился этот запах – сладковатый и слишком «коровий», и еще эта пузырчатая голубоватая пенка…
А вот запах хлева, где жила наша корова, мне нравился! Я заходила к Милочке в гости, гладила ее по кожаному, влажному, черному носу и шепталась с ней. Милочка неотрывно смотрела на меня своими выпуклыми, добрыми глазами, и мне казалось, что она понимает меня.
А потом Милочка умерла… Как же я плакала тогда! Какое же это было бескрайнее горе! Больше корову мы не заводили. Баба сказала, что ей тяжело – вставать на утреннюю дойку, выгонять ее в поле, готовить сено на зиму. А я еще долго забиралась в хлев и рыдала по нашей Милочке…
Вскоре зарезали мы и нашу свинью Золушку – надо же было нам как-то жить.
Я вспоминала свое детство, деревню, бабу… И вдруг мне стало казаться, что именно тогда я была очень счастливая…
«Все познается в сравнении» – мудрость жизни. Тогда я жила в своем доме, с любимой бабой. Бегала по деревне, купалась в озере, ходила с подружками в лес – по грибы и ягоды…
Разве мне было так плохо?
«Что имеем не храним» – еще одна мудрость…
Постепенно я почти успокоилась и даже начала спать по ночам. Ко всему человек привыкает…
Вызвали меня на четвертый день.
Высоченная и очень худая женщина-конвоир молча вела меня по коридору.
Наконец мы остановились у кабинета под номером 215. На двери висела табличка: «Старший следователь Улыбкин А.В.».
Мне стало смешно: для следователя не слишком подходящая фамилия, кажется…
Дверь открылась, и я увидела следователя Улыбкина. Следователю Улыбкину было слегка за сорок. Лицо молодое и загорелое, а волосы абсолютно седые. Глаза – яркие и голубые – усталые, но не потухшие, – они никак не вязались с седой, «стариковской» шевелюрой. Следователь Улыбкин смотрел на меня с равнодушием, но злости и раздражения в его глазах не было.
Жестом он предложил мне сесть. Я села и замерла: сейчас решалась моя судьба. Вся моя дальнейшая жизнь. Я приготовилась к пламенной речи, но язык словно присох к горлу, и я испугалась, что не смогу ничего сказать в свое оправдание.
Следователь Улыбкин вчитывался в бумаги, лежащие у него на столе.
Потом он громко вздохнул, отложил папку с бумагами и поднял на меня свои небесно-голубые глаза.
– Ну, что, Лидия Андреевна? – начал с вопроса он.
Я пожала плечами.
– Да-ааа, – снова вздохнул следователь. – Вот ведь какие дела!..
Я испугалась:
– Какие?
Голос мой прозвучал шершаво и тихо, еле слышно.
– Да глупые, Лидия Андреевна! Очень глупые! И еще – бестолковые.
Он с досадой потер лоб и нахмурился:
– Экспертизу, уважаемая, можно было и не ждать! Не ждать так долго – я в этом смысле.
– Как же вы ничего не сказали про нотариуса и завещание, а, Лидия Андреевна? Ведь проверить это стоило бы полчаса! И не больше – один звонок в нотариалку, и все, понимаете? Вы свободны! У вас нет мотива! А тут…
Он снова нахмурился:
– Ведь целых четыре дня! Четыре дня здесь, в СИЗО!.. Без воздуха, можно сказать.
Я молчала. Я совершенно забыла про завещание! Просто вылетело из головы!
– Я… забыла, – пролепетала я чуть слышно, – просто забыла. Как-то мне не до этого было. Вы понимаете? Я пришла и тут… Я все забыла… – повторяла я. – Как отключилась. Бросилась к ней – а вдруг жива? Вдруг еще… помогу? Но поняла, что все… Это конец… И тут… растерялась. Стала звонить вам, в полицию. В «Скорую». Все пришли, и тут… началось! Все, как будто все сговорились! Решили, что это я. Все смотрели на меня, как на… И разговаривали со мной, как… с убийцей! А потом увезли!
– Да я понимаю… – с досадой ответил Улыбкин. – Бывают, конечно, и перегибы. Но вы же должны были сами подумать о себе! А вы… Словно овца на заклание! И знаете… – он на секунду задумался, – мотивов у вас, конечно же, нет. В смысле, не было. Какие мотивы без завещания? Но… всякие случаи бывают, знаете ли… Достала вас бабушка, довела, и вы… просто пнули ее. От раздражения пнули! Толкнули, и все! А бабушка, божий одуванчик, упала и… Упала головой на угол комода. И ей этого вполне хватило. А вы… вы испугались и вызвали нас. Вот и все, понимаете? Так ведь тоже бывает!
Я снова кивнула. Я боялась поднять на следователя глаза… Мне было неловко.
И еще я не верила своему счастью. Меня накрыло пустое безразличие. Какая-то вялость и тупость. Бессилье. В голове было пусто и гулко, словно в пустой кастрюле.
– В общем, так! – наконец произнес Улыбкин. – Я извиняюсь, но у нас есть свои – вы понимаете! – свои правила и… – Он снова вздохнул. – Вот ваши документы, заберете все свои вещи и… в свободную жизнь! Выходит, что так.
Улыбкин хлопнул по столу ладонью, и от этого поднялась пыль.
Он чертыхнулся, вытер ладонь и посмотрел на меня:
– Ну чего ждете? Не надоело… в наших пенатах?
Я быстро поднялась со стула, как будто до меня наконец дошло.
Взяла паспорт и пошла к двери. У двери я обернулась:
– Скажите, а… ее… похоронили?
Следователь удивленно посмотрел на меня:
– Ее? В смысле, бабушку вашу? Да нет… Думаю, что нет. Тело востребовано не было. Вы говорили, что она одинока? Совсем никого?
Я кивнула.
От выдохнул:
– Ну! Вот видите! Кому затребовать-то? Выходит, что некому… И значит, все будет по закону – ну, как положено.
– Послушайте! – Я подошла к его столу и наклонилась. – По какому закону? Да, она – человек одинокий. Но! Есть же могила ее мужа, в конце концов! Есть семейное место, на Новодевичьем, кстати! У вас же оно самое-самое?
Улыбкин молчал.
– Она ведь актрисой была! Довольно известной когда-то актрисой! А он, ее муж, Краснопевцев, – известный художник! По какому такому закону? – наседала я на старшего следователя, краснея от возмущения.
– Ну… – вздохнул он, – про самое-самое – правда! А вот насчет «у вас»… – Он горько усмехнулся. – У «нас» – это в поселке Верхняя Санарка, что в Челябинской области. Обычный деревенский погост. Где лежат мои папа и мама…
Мы помолчали. И вдруг он сказал:
– А вы правы, Лидия Андреевна! Не по-человечески как-то выходит… Пусть вы не родственница, но… Зачем же ее как безродную, в общей могиле? В общем… – он помолчал, – я вам помогу. Сможете подождать меня в сквере напротив?
Я молча кивнула.
Потом вышла на улицу и замерла от восторга.
Пусть надо мной висело низкое, серое, мрачное небо. Пусть отвратительными голосами галдели вороны. Пусть пробирал до костей резкий и колкий ветер. Пусть! Но это была жизнь! И я была в ней совершенно на законных правах!
Я вышла за ворота и увидела сквер. Народу там было совсем немного – погода к гулянью не располагала. А мне было прекрасно!
У перехода я купила эскимо и быстрым шагом перешла дорогу. Скамейка оказалась влажной от недавнего дождя, но воздух был свеж и душист – так мне показалось.
Я села на скамейку и развернула мороженое. Откусив первый кусочек, я почувствовала невероятное блаженство, которое, как мне казалось, не испытывала никогда раньше. Мимо прошел молодой парень и, глядя на мое блаженное и довольное лицо, поежился: сидит же какая-то дура на мокрой скамейке и ест мороженое! Видно, свихнулась! Сидит под ледяным ветром и балдеет! Во дура-то! Самоубийца!..
А я и балдела! Я была счастлива! Как немного, оказывается, нужно для счастья!
Или много? Свобода.
