Дэвид Бэддиэл - Время спать
— Чувствуешь непрекращающееся движение. Даже если никуда не плывешь.
— Тоже верно.
— Так что нет риска, что останешься на одном месте.
Он убирает руку, а когда вновь поворачивается, я изо всех сил стараюсь сделать вид, будто из его слов открыл много нового.
Ник поднимает крышку люка, отстегивает крючок лестницы, и она скользит вниз (под корму? под срединную часть судна?); хватаясь за лестницу обеими руками, он поворачивается, ставит ногу на третью ступеньку и начинает спускаться — во всех движениях сквозит: «Да, море — это моя стихия». Я осторожно следую за ним, довольный своей ролью сухопутной крысы.
Внизу есть два иллюминатора, по одному с каждой стороны, но непохоже, чтобы они пропускали хоть какой-то свет. В нос ударяет запах бензина, и почему-то мне становится грустно, а потом я понимаю, что этот запах напомнил мне о Дининой зажигалке, причем очень отчетливо — на такое только чувственная память способна; Ник зажигает керосиновую лампу, от нее исходит слабый неровный свет, в котором становятся видны темные очертания стен, но не более того; лампа едва подрагивает у Ника в руках, заставляя тени прыгать, отплясывая на стенах свой странный танец.
— Присаживайся, — говорит он. — За твоей спиной диван.
Верю ему на слово и сажусь на что-то мокрое. Привыкнув к темноте, я понимаю, что каютка совсем маленькая, а мой «диван» — это накрытый туристическим ковриком сундук.
— Он поменьше того, на котором ты раньше сидел… — говорю я.
Он не отвечает; наверное, потому что видит в моей фразе негативное отношение к еще одному изменению в его жизни. Мне не особенно нравится находиться в ситуации, когда я не вижу его глаз; иных способов понять Ника у меня нет.
— А туалет здесь есть?
Он кивает и наклоняется в сторону; оказывается, что на самом деле одна из стен — это дверь. Ник ее со скрипом открывает. Просовывая туда лампу, он освещает самое маленькое помещение не только в этом плавучем доме, но и, возможно, во всем мире; внутри стоит отвратительный биотуалет, и я не успеваю отвести взгляд, не заметив того, что, судя по содержимому, Ник уже раза три-четыре им пользовался. Комнатка настолько крохотная, что ее нужно воспринимать не как туалет, а, скорее, как коробку для биотуалета.
— И как ты от этого избавляешься?
— Недалеко отсюда есть специальное место для всех лодок. Я туда все отвожу.
Мысль о том, что Ник прыгает, разливая дерьмо по берегу, практически невыносима.
— Как Дина? — спрашивает он, не без труда захлопывая дверь в туалет.
— Вернулась в Америку.
— А… — отмахивается он, будто давно знал, что этим все и закончится.
Стоп. Еще не закончилось.
— Знаешь, мне тоже всегда хотелось иметь лодку.
— Правда? — удивляется он.
Судя по голосу, он думает, как жестоко я ошибся, не войдя в число избранных.
— Ты куда-то собираешься сплавать на ней?
Он кашляет. Этот громкий, болезненный кашель идет прямо из груди; возможно, дело в том, что, хотя на улице и тепло, здесь безнадежно сыро.
— Да, — отвечает он, прокашлявшись. — Но надо еще кое-что доделать. Нужно заменить пару деталей в двигателе.
— А, так у него еще и двигатель есть…
— А ты как думал? Но паруса я тоже подниму. И отправлюсь на восток.
— В восточную Англию?
— В Индонезию, — объясняет он, принимаясь кашлять. Опять.
— Вы с Фрэн видитесь?
Повисает тишина, только волны плещутся о борта судна; мне в голову приходит мысль зайти сюда как-нибудь и записать эти звуки на кассету, чтобы потом использовать для релаксации. Голубоватый свет мерцает на его небритой щеке, тени делают многодневную щетину еще гуще.
— Она заходила как-то раз, — говорит Ник. — Но даже не посидела. Она была рада, что у меня появилась лодка, и вообще радовалась, что я оказался подальше от дома. Но сказала, что ей тяжело и она не может со мной видеться. Слишком много неприятных воспоминаний.
— Каких еще воспоминаний?
Он подносит лампу поближе к лицу, и я вижу, как в его глазах пляшут огоньки — отражение огня лампы.
— Ну… воспоминаний. О том времени.
— Я думал, это было чудесное для вас время. Вы же столько всего нового узнавали о себе.
— Да, а потом ты положил этому конец.
— Я этого не делал.
— А кто тогда?
Презрительно фыркнув, я спрашиваю:
— А Фрэн о Бене ничего не говорила?
Он хмурит брови: такие обычные мыслительные процессы, как попытки вспомнить, о чем шел разговор в тот раз, даются, должно быть, нелегко, когда у тебя в голове гудит.
— Не думаю. А что?
— Помнишь, она о нем упоминала в том телефонном разговоре…
— Да…
— Не знаю. Просто меня беспокоит….
— Что? — с интересом спрашивает он, заглотив наживку.
— Не сказал ли он ей чего-нибудь такого, что заставило ее уйти.
Я на мгновение выглядываю из-за своей маски напряженных раздумий.
— Я все это тебе говорю для того, чтобы ты не думал, будто это я пытался вас разлучить.
Даже в этом полумраке вижу, что Ник мне верит. Страдающим психозами людям свойственно полагать, что мир вертится вокруг них.
— Ясно, — говорит он. — Но Фрэн — сильная женщина. Ее бы никогда не отпугнули слова Бена, что бы он ни говорил.
Я киваю, отдавая ему инициативу. Подсказки и намеки сами возникают.
— Если только… — задумывается он.
— Что?
— Если только между ними ничего не было.
Старый добрый Ник. Прежний Ник. Он все еще где-то там, вынюхивает секс, как собака в парке.
— Вряд ли. Разве она стала бы от тебя скрывать?
Прежний Ник вступает в схватку с теперешним.
— Ну… да. То есть я бы хотел думать, что не стала бы. Мы были так близки. Но теперь я склонен полагать…
— Все равно не верю. Ну зачем Бену изменять Элис?
— Элис — это не Фрэн, — решительно говорит он.
— Я Знаю.
— Не думаю, что ты поймешь, но Фрэн… у Фрэн есть внутренняя красота, и если ее увидеть, то поверхностная внешняя красота уже с этим не сравнится.
Для него становится важным — нечто похожее произошло с Беном — утвердить привлекательность Фрэн как личности.
Судно дает небольшой крен, и, проскользив по полу, мне в ногу врезается нечто тяжелое и остроконечное. Я наклоняюсь и поднимаю рулевое колесо, классическое — как в фильмах про пиратов.
— А оно не должно быть приделано к чему-нибудь? — интересуюсь я.
— Это не родной штурвал, — объясняет он. — Я купил его в антикварном магазине на Эджвер-роуд. Надо будет разобраться, как оно присоединяется.
Я ставлю колесо себе на колени.
— Она была так расстроена, — лицо Ника становится жестче. — Наверное, он повел себя как последний подонок.
— Начнем с того, что ему вообще не стоило завязывать с ней отношения.
Мысль его шагает широко, и он не замечает моего резкого перехода от сомнений к уверенности.
— Ни в коем случае, — соглашается он.
Ник опускает лампу, но мне уже нет необходимости видеть его глаза — цель моя уже достигнута. Это было нетрудно — человеку, возомнившему себя Мессией, необходимо предназначение. Сидя в темноте, я верчу рулевое колесо и подумываю, не будет ли лишним напомнить ему адрес Бена и Элис.
Это ужасно; хуже я в своей жизни никогда не поступал. Моим действиям нет никакого морального оправдания; если, конечно, понимать под моралью систему правил и ограничений, не позволяющую нам предпринимать что-то в собственных интересах, если это может навредить другим. Но есть и другая мораль, точнее, другой кодекс поведения, как в наказе Полония Лаэрту — «всего превыше: верен будь себе». Зачастую эти две морали могут друг другу не противоречить — можно быть верным себе, не причиняя вреда другим, если, конечно, вы не Джек-потрошитель. Но, к сожалению, иногда жизнь подстраивает все так, что с эгоизмом не справиться, он накатывает неумолимо, как волна, и остается только довести все до предела, до момента его окончательного торжества. Чего бы это ни стоило.
Не могу заснуть — и все из-за этих философствований. Я приподнимаю голову и, расцарапывая старую рану, смотрю на часы: три часа две минуты. Как вы знаете, спалось мне все лучше и лучше, но после того разговора в кафе я полночи думал, что теперь делать, а вторую половину ночи провел в борьбе со сном, ребяческой борьбе с последствиями «удачной» гипнотерапии Элисон Рэндольф. Потом засыпать стало легче, но иногда кажется, будто я стою на одном берегу и мне ни за что не перебраться на другой в царство сна, пока не почувствую мягкое прикосновение Дининой щеки, прильнувшей к моему плечу.
Однако сегодня ночью все иначе. Это не та бессонница, что знакома мне, — а я за эти годы очень хорошо ее узнал. Это бессонница для идиотов — это даже не из серии «а вы пробовали „Калмс“ принимать?», это когда люди, услышав, что тебе не спится, спрашивают: «Много размышлял? У тебя что-то на уме?» Нет. Если уж на то пошло, что-то может разорвать мозг вспышкой молнии, какой-нибудь фантом может по-паучьи заползти в мысли. Но если вы думаете о каком-то конкретном событии, сожалеете о каком-то поступке, то я отказываюсь классифицировать подобное расстройство сна как бессонницу. Ведь в конце дня, то есть ночи, можно просто выкинуть это из головы; нужно лишь устранить причину. Нужно лишь дойти до машины и вынуть из нее бомбу замедленного действия.
