Дэвид Бэддиэл - Время спать
— Ты когда-нибудь помиришься с отцом?
Она моргает, глядя в пустоту.
— Не знаю, Габриель. Честно, не знаю.
Что ж, это уже лучше; в свое время она бы спросила: «А мы разве с ним ссорились?»
— Ты знаешь, каково это, Габриель, — говорит она. — Ты сам недавно потерял человека, который был тебе дорог. Это тяжело. Тебе приходится делать выбор и жить с этим. Пару дней назад я смотрела телевизор, и на экране вдруг появились два слова, которые, пожалуй, лучше всего выразят мою мысль: «Любить больно».
Я пытаюсь найти, что на это ответить.
— А это было не шоу с Адамом Фейтом?
— Оно.
По своему обыкновению я уже готов закончить этот разговор. По дурацкому обыкновению человека, который преодолевает все трудности, опошляя их, подчеркивая их банальность. Но в этот момент я заглядываю маме в глаза и вижу в них отчаяние, отчаяние загнанного в угол зверя; я понимаю, что она дважды была загнана в угол: один раз замужеством, другой раз — высказыванием. Пусть слова старомодны, фальшивы и лишены всякой логики, но этого нельзя сказать о грусти, ярости и ощущении несправедливости. А что она может поделать, если такие фразы сами возникают в ее голове? Представьте себе Йейтса, лишенного поэтического дара, и получится любой из нас. Я слишком много ставил на слова.
— Ты права…
Кладу руку ей на плечо — это самое искреннее мое прикосновение с тех пор, как она перестала кормить меня грудью.
— Любить действительно больно, — договариваю я.
Мама прикасается к моей руке.
— Я так устала, Габриель. Я устала от такой жизни. А твой отец…
Она замолкает.
— Ну, если ему не ужиться с «Гинденбургом»…
Это шутка, но мама смотрит на меня убийственно серьезно. Она обводит взглядом кухню, уставленную мебелью из сосны; новую кухонную мебель подарила Мутти, которой захотелось перед смертью избавиться от всех своих денег. Мамин взгляд случайно останавливается на открытой двери в столовую — вдалеке, не зная стыда, вращается под потолком модель дирижабля, сделанная ее отцом.
— Но ведь он прав? — спрашивает она, не сводя глаз с модели. — «Гинденбург» потерпел крушение.
— Мама!
— Ну потерпел же!
Я вдруг замечаю решимость в ее глазах; если бы я был консультантом, столь резкое улучшение меня бы обеспокоило.
— Разве ты не знал? Погляди!
Она бросает тряпку на пол и быстрым шагом направляется в столовую, держа нож перед собой — настоящий климактерический мститель. У меня недоброе предчувствие, которое только усиливается, когда она задирает передник и забирается на один из четырех стульев, стоящих у стола с уже накрытым ужином. Мама стоит ко мне спиной, я вижу, как ее голова в обрамлении окрашенных в «осенний багрянец» волос слегка покачивается, наблюдая за безразличным кружением огромного раздувшегося жестяного аэростата, похожего на откормленного гуся, которому разрешили в последний раз махнуть крылом.
— Подожди… — бормочу я.
Она оборачивается.
— Вот что случилось!
Одной рукой мама натягивает веревку, а другой перерезает ее ножом. Быть может, это просто последствие шока, но мне кажется, что цеппелин на мгновение зависает в воздухе, как гнавшийся за Джерри Том на самом краю обрыва, словно Бог сжалился и позволил дирижаблю классическую сцену «И ты, Брут?»; он обрушивается вниз, только не в воды Гудзонова залива, а в огромную кастрюлю «Крошки Стю».
Проходя на кухню, я слегка пригибаюсь, чтобы не получить куском мяса по лицу — меня не учили спасаться от осколочных гранат. Остроконечная задняя часть дирижабля торчит из кастрюли, словно разбухший черпак.
— Он сломан, — констатирую я, поднимая гордость коллекции Айрин Джейкоби и соскребывая с его боков неуместные для дирижабля кусочки тушеного мяса. — Ты уже не сможешь его продать.
Мама смотрит на меня, лицо ее заляпано подливкой, но она улыбается. У меня возникает ощущение, что именно этого она и хотела, она бросила вызов не только отцу, но и мужу; возможно, эта чертова штука и вправду была фаллическим символом.
24
Район Малая Венеция называется так потому, что он очень мало похож на Венецию: в городе каналов нет плавучих домов, там не надо надевать шоры, чтобы не замечать трассу Вестуэй. Лондонской Малой Венеции нельзя верить: в ней встречаются действительно прекрасные места, только не заглядывайте за угол — там может оказаться страшное урбанистическое чудище. Церкви Гринвича граничат с казармами Вулиджа, наводненный молодоженами Финсбери врезается в богемный Хокстон — все это безо всяких приграничных зон. Лондон никогда не дает расслабиться.
Я уже проехал приятную, венецианскую часть Малой Венеции — мне потребовалось секунд пятнадцать (и не забывайте, что из «доломита» больше тридцати километров в час уже не выжать). Теперь тащусь вдоль канала по набережной Деламер-террас, справа вижу воду, лодки — здесь их меньше, чем было в начале набережной, квартал оштукатуренных домов, а слева — громады разрисованных граффити подпорок шоссе А40 (М), под которыми расположились заасфальтированные мини-футбольные площадки и стихийная свалка. Я уже собираюсь остановиться, почувствовав, что если проеду еще чуть-чуть, то могу оказаться в какой-нибудь межгалактической черной дыре, как вижу его, ползущего по палубе крохотного, напоминающего буксир судна небесно-голубого цвета.
— Ник! — кричу я, опуская стекло.
Он отвлекается от своего занятия, похожего на насмешку над мореходами — завязывания толстого каната в сложный до бессмысленности узел, — поднимает голову и машет рукой. Глядя на его синий рабочий комбинезон и фуражку с коротким козырьком, можно подумать, что он — приверженец Мао и Культурной революции.
Я не без труда паркуюсь — кажется, на задний ход у машины просто не осталось сил — там, где набережная плавно переходит в Харроу-роуд. Полсудна скрыто под мостом, но расположение солнца таково, что мост бросает тень на все судно целиком. Спускаюсь к воде. На улице уже лето, так что пахнет канал отвратительно, хотя если вспомнить, что у Ника изо рта пахнет смесью лимона и требухи, то можно догадаться, почему он чувствует себя здесь как дома.
— Привет, — здоровается он, все еще мучаясь с канатом. — Как дела?
— Нормально.
Я мнусь на берегу, сомневаясь, стоит ли запрыгивать на судно.
— Получается, именно здесь…
Он снова поднимает глаза, отрываясь от завязывания узла, и улыбается:
— Ага, «Уандерласт».
— Чего?
Он указывает направление кивком головы. По левому борту, на левом борте — хрен его знает, — в общем, с той стороны, которая ближе к берегу, черной краской написано название судна. Оно, оказывается, называется «Вандерлуст», но Ник решил не обращать внимания на правила чтения в немецком языке.
— Это значит «жажда путешествий», — объясняет он.
Ник выглядит более худым, чем три недели назад, когда съехал; в каком-то смысле он уже не такой безумный, хотя очевидно, что он просто сильнее свыкся со своим безумием.
— Я знаю.
— Название все решило. Именно поэтому я и купил это судно.
Я спокойно киваю головой.
— Ну, что думаешь?
Я думаю: девять тысяч фунтов? По-моему, прежний капитан «Вандерлуста» тебя просто облапошил. Это весьма небольшое судно, с такой высокой деревянной штукой для парусов (я не особенно знаком с морской терминологией, так что извините), а все остальное закрыто брезентом; посередине есть люк, через который можно, наверное, попасть в каюты. Когда Ник позвонил мне неизвестно откуда и сказал, что знает, как поступит — купит лодку, — я понял, что у какого-то нечистого на руку торговца сегодня будет очень хороший день.
— Очень мило, — отвечаю я.
Естественно, меня поразило не то, что Ник собирается купить лодку (мне все равно, собирается ли он купить лодку, сделать операцию по смене пола, открыть сырную фабрику, переехать к принцессе Маргарет), а то, что у него было девять тысяч фунтов. Вы можете себе это представить? Когда вы в следующий раз встанете на светофоре и к вам подойдет человек с ведром и губкой, не теряйтесь: либо остановите его, прежде чем он поднимет дворники, либо пусть моет, но когда зажжется зеленый, давите на педаль газа и уезжайте, прихватив с собой его губку.
— Прошу на борт, — протягивает он руку.
Какое-то мгновение я сомневаюсь, потом хватаюсь за нее; Ник тянет меня, и я отрываюсь от уверенности берега, приземляясь на покачивающуюся палубу. Палуба узкая, и мы стоим лицом к лицу; я начинаю беспокоиться, не будет ли его следующей мыслью выкинуть меня за борт. Но он отводит взгляд и говорит:
— Эта река… Правда, она великолепна?
— Да, великолепна.
— Чувствуешь непрекращающееся движение. Даже если никуда не плывешь.
— Тоже верно.
— Так что нет риска, что останешься на одном месте.
