Зиновий Зиник - Эмиграция как литературный прием
Все начинается как у людей: накрытый стол, закуски, рюмочки. Сейчас, с триумфом капитализма в сфере обслуживания, количество водочных этикеток — праздник для глаза, а закуски — как в дореволюционной литературе. Но кончается все паралитическим состоянием, отпадом, блёвом, ревом, уходом в бессознанку. И в несознанку тоже — в том смысле, что наутро всегда можно сказать: «А я ничего не помню». Действительно, если наутро после пьянки нет ощущения полной потери памяти с определенного момента накануне (скажем, после того, как сбегали в магазин за четвертой бутылкой), считается, что пьянка не совсем удалась.
Самые любимые истории о выпивке всегда про то, как сначала происходило одно, а потом, не успел оглянуться, и уже совершенно иное и несусветное. Сначала был в одном месте, а потом, глядь, и уже совершенно в ином, непонятно где. Эта событийная и географическая бессвязность — виртуальная попытка на время выпасть из истории, это эмиграция за границу собственной жизни, в поисках нового дома, свободы, равенства и братства — за пределы настоящего, где все иначе, где нет ни властей, ни семьи. Пьянка — это всегда путешествие в неизведанное. Мы знаем из забытой русской литературы о запойных разговорах в купе поезда дальнего следования. Такой поезд — это зона вне обычного времени и пространства, когда пассажиры, встретившись часов на шесть, больше никогда в жизни не увидятся и поэтому могут не бояться взаимных откровений.
Один из ритуалов выпивки среди серьезных московских пьяниц с прошлого века до 60-х годов так и назывался: «Путешествие из Петербурга в Москву». На столе, среди бутылок и рюмок, раскладывается карта железнодорожного маршрута Москва — Петербург. Участники ритуала по очереди звонят в колокольчик, объявляя следующую станцию. На этой станции все «сходят с поезда» и выпивают очередную рюмку водки в «станционном буфете». Учитывая количество станций и буфетов на этом маршруте, мало кто из известных мне людей «добирался» до Петербурга. Собственно, классика советской эпохи, «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева, построена именно по этому принципу (названия глав соответствуют названиям станций), а герой, пытаясь попасть на Красную площадь, оказывается постоянно на Курском вокзале, откуда и идет поезд в пригородный поселок Петушки. Большинство наполовину выдуманных историй-анекдотов о состоянии патологического опьянения связано с транспортными казусами. Из них самая советская — о том, как пьяный муж принес домой статую Ленина. Наутро он объяснил жене, что пресловутый ленинский жест, обращенный в будущее, он воспринял как поднятую руку в поисках такси. Жена: «Так ведь он же гипсовый!» Муж: «А я подумал: это он заиндевел от ожидания на морозе».
Тюремные ворота распахнулись, железный занавес рухнул, а русский человек все еще пытается пробиться за границу, к недоступным рубежам собственного сознания сквозь узкое горлышко водочной бутылки. В чем тут дело? В отсутствии цивилизации? Мол, шаг в сторону от центральной улицы, похожей на цивилизацию Берлина или Парижа, и ты снова — в объятиях российского варварства? Или это нечеловеческие морозы, когда природа умирает чуть ли не на полгода и темнеет засветло? Человек нуждается в какой-то шоковой терапии, чтобы очнуться — впав в забытье.
Это еще и преодоление страха — милиции, жены, жизни. Как в шутливом ритуале под названием «Вот пришел тигр!» Ритуал этот незамысловат. Разливают водку по рюмкам. Выпивают. Потом один из присутствующих выкрикивает: «Вот пришел тигр!» Все должны прятаться под стол. Затем воображаемый тигр удаляется. Все вылезают из-под стола, разливают, потом опять приходит тигр, все прячутся под стол. Герой тот, кто вылезет из-под стола последним. В этом ритуале радость — это преодоление страха, как страх в сталинскую эпоху неразлучен с состоянием народного оптимизма.
Или, наоборот, это — впадение в припадочную исповедь. Точнее, в иное состояние отношений, где все дозволено. Враг становится братом, ненавистная жена — страстной любовницей, заведомый идиот — умнейшим человеком в компании. Это тот самый кромешный мир, где все наоборот, все вывернуто наизнанку. Человек выворачивает душу наизнанку. У Лескова есть целое произведение под названием «Чертогон», где выпивка до потери сознания — это своего рода очищение, чистилище сугубо виновной души: «чертогон» — изгнание чёрта. Водку недаром любят пить после бани: баня — с хлестаньем березовым веником — очищает тело, водка — душу. Это один из способов духовного преображения, трансформации — попытка оказаться в ином мире, стать другим человеком. Выпивка — это массовая мини-версия госпожи Блаватской и мистика Гурджиева, упакованных в поллитровку.
Выпивка в России всегда была связана с религиозными мотивами. (Вспомним обоюдную медитацию Рогожина и князя Мышкина над трупом Настасьи Филипповны.) Сама водка — русская самогонка — была изобретением монахов, «живой» или «огненной» водой, той, что заставляет солдат совершать невероятные подвиги в бою. Поэтому секрет этой жидкости охранялся с таким рвением. Величайшие авторитеты в этом вопросе, вроде Вильяма Похлебкина, утверждали, что весь конфликт, традиционное противостояние церкви и государства — патриарха и царя, начался из-за попытки царской государственной власти завладеть прерогативой производства спирта. Русская духовность, спиритуальность — в спирте.
Ритуал потребления водки — это своеобразная йога, со своей дыхательной системой. Точнее, с двумя дыхательными системами. Согласно первой, нужно глубоко вздохнуть, выпить рюмку залпом и затем, все еще сдерживая дыхание, закусить чем-нибудь соленым. Лишь после этого можно сделать глубокий выдох. Вторая система совершенно иная: ты выдыхаешь, совершенно освобождая легкие, выпиваешь рюмку залпом, заедаешь чем-нибудь соленым, все еще сдерживая дыхание, и лишь затем позволяется сделать глубокий вдох. При всем различии этих систем цель тут — не только предотвратить ожог гортани рта крепким спиртом и забить неприятный вкус самогона. Это еще и резкое вспрыскивание кислорода в мозг, действующее наркотически на выпивающего. Кроме того, это хорошее упражнение, развивающее мускулатуру груди и эффективность работы легких. Не надо никаких тренажерных залов.
У каждого напитка — от пастиса до хереса — свой антураж употребления. Русские тоже пьют разные напитки. Русские пьют, можно сказать, всё. Из отечественной литературы мы знаем, что русские пьют коктейли из лака для ногтей со средством от потливости. Иисус превратил воду в вино. Мы всякое вино превращаем в водку. И пиво тоже. У пивных ларьков в кружку пива подливают водку, пока вкус пива не становится неотличим от водочного. Мы пьем и вино и херес, и перно и кубинский ром; но пьем мы их так, как будто все это — еще одна разновидность водки. Даже коньяк. Да и коньяк-то появился в России не столько из-за французов, сколько по грузинским каналам, из-за Сталина, в знак уважения к вождю. И выпивался бутылками, как еще одна версия водки. Портвейн и коньяк — всё стаканом и всё под килечку. У водки горький тухловатый, шибающий в нос вкус — вы закусываете ее соленейшим огурцом или селедкой. А если нет ни того ни другого, можно занюхать рукавом. Вы закусываете — то есть пытаетесь забить во рту вкус того, что сейчас выпили: то есть сам процесс закусывания водки включает в себя феномен диалектического самоотрицания. Материальное, самоуничтожаясь, становится проявлением чисто спиритуального.
Все алкоголики в душе алхимики, потому что пытаются выделить спирт из самых непредсказуемых составов. Мне рассказывали про работяг, оказавшихся без водки в деревне, где в магазине был лишь зубной порошок. Оказывается, то минимальное количество спирта, что содержится в зубном, то есть меловом, порошке, можно выделить, если постепенно вымывать огромные порции зубного порошка в тазу. Все спиртовое выходит на поверхность, весь мел идет вниз. На это вымывание крупиц алкогольного золота уходит много часов. В конце каждому досталось по полстакана подозрительной смеси беловатого цвета. Все заглотнули и захорошели. А через несколько минут стали блевать. Но блевали они белыми струями. И запах стоял — как от зубного порошка, парфюмерный. Так, наверное, блюют ангелы.
Однажды мой приятель обнаружил у себя на окне за шторой бутылку крепленого вина «Солнцедар». Она осталась после шумного пьяного вечера недопитой и так и простояла около месяца. За месяц с жидкостью внутри произошли удивительные метаморфозы. Жидкость разделилась на две половины: прозрачная наверху, темная внизу. То, что было наверху, по запаху напоминало ацетиленовый спирт. Нижняя часть по густоте цвета была похожа на деготь. На ощупь это была страшно клейкая смесь. Он еще долго пользовался ею в качестве клея по хозяйству. Держалось прочно. Дело в том, что «Солнцедар» производился в Алжире и экспортировался оттуда, как нам стало известно позже, в нефтяных цистернах. Эффект «Солнцедара» был непредсказуемый, особенно если пить его пивными кружками, как в распивочных-автоматах.
