Хосе Сампедро - Река, что нас несет
И спустя несколько дней костер, разожженный в Сорите, все еще полыхал перед глазами Шеннона. Высокий сухой чертополох догорал огромной горестной свечой. Огонь потрескивал, как дальний пулемет, то затихая вдруг на почерневшей земле, то вспыхивая опять, когда подступал к новым жертвам. Поверху плыл густой удушливый дым, богохульно закрывая солнце. Но на этой выжженной солнцем земле объятый пламенем малинник никого не удивлял, и Шеннон спокойно слушал рассказ Балагура о существующем в соседнем селении обычае.
— Он установился с давних нор, — говорил Кинтин. — Еще со времен битвы при Лепанто. Ты, наверное, не хуже меня знаешь о ней. Кажется, ее выиграл дон Хуан, большой хвастун, живший в Вильярехо-де-Сальваиес, чуть ниже по течению. Он был побочным сыном короля… С той поры каждый год 24 января там, как я уже тебе говорил, устраивают парад. Командир и солдаты маршируют в тогдашней форме, а знамя ничуть не похоже на нынешнее или республиканское.
Сплавщики находились недалеко от Масуэкоса, в чудесной местности между Лос-Кастильехос и Лико-дель-Агила, с крутого откоса которого река с силой врывалась в глубокое узкое русло. Стояли обычные летние дни: сверкающий рассвет быстро сменялся неподвижной, изнуряющей жарой, которая спадала, и то немного, лишь в сумерки. Все старались во время работы укрыться в тени, и лес беспризорно плыл но спокойной глади; приходилось обходить пожары, умножавшие число земных бедствий;
как одержимые стрекотали цикады; пшеничные ноля бесстрашно подрумянивались на солнце; животные задыхались от жары и жажды; люди исходили потом; зной будоражил их неудовлетворенную страсть. И чем дальше, тем больше. А впереди еще был август, готовый распахнуть свои печи.
Горячие ссоры вспыхивали то и дело. Но Шеннон предпочитал отмалчиваться и, погрузившись в себя, уже улавливал намечающиеся перемены. Волшебной ночью в лунном замке Сориты он произнес то, чего у него прежде не было даже в мыслях. Теперь он искал тайный источник уверенности, которая позволит ему строить свою жизнь на прочной и глубокой основе.
С Паулой они обменивались лишь необходимыми фразами, она его явно избегала, словно боялась ускорить события. Вот почему ирландец держался так обособленно, предпочитая уединение, и только изредка говорил с теми, кто был попроще, например — с Балагуром.
Но этот день, начавшийся, как другие, внезапно все перевернул вверх дном. Шеннон не мог бы сказать, что он услышал сначала: крик или топот людей, кинувшихся на помощь. Только он вдруг обнаружил, что бежит рядом с Кинтином к излучине реки, где было особенно много водоворотов, а со всех сторон несутся крики:
— Багор! Дайте ему багор!
— Он там, смотрите, всплывает!
— Хватай его! За руку!
Посреди реки действительно показалась рука, цеплявшаяся за ствол. Из-под воды на миг вынырнуло испуганное лицо Обжорки, его раскрытый рот хватал воздух. Но его тут же захлестнула волна, ствол закружился, и мальчик исчез.
Шеннон вспомнил, что почти никто из сплавщиков не умеет плавать. Не теряя ни минуты, он на бегу скинул куртку, страшась, как бы крюк багра не поранил мальчика или не зашибло бы его стволом, как Ткача. Он вошел в реку, уже не слыша криков, двинулся вперед, стараясь по возможности сократить расстояние, отделяющее его от мальчика. Багор он держал перед собой, чуть-чуть наискось, и отталкивал плывшие на него стволы. Шеннон услышал, как Американец приказал сплавщикам остановить бревна выше по течению, а сам поспешил с багром, чтобы расчищать ему путь. Когда дно ушло из-под ног, он нырнул, и в уши ему ударило сильное течение. «Как в Сульмоне», — подумал он, почувствовав холод воды.
Нырнув, Шеннон пытался сообразить, что же делать дальше, так как все равно ничего не видел под водой. Однако ничего не придумав, стал всплывать, ориентируясь на солнечные просветы между стволами. Ему посчастливилось найти довольно большой просвет. Вынырнув, он вдохнул воздух и снова погрузился. Так он проделал несколько раз, пока до него не донесся крик в ту минуту, когда он погружался. Мгновенно всплыв, Шеннон заметил рядом что-то светлое, как будто рубашку, но тут же потерял ее из виду. Снова пырнув, попытался схватить, но не удержал. Сделав еще одну отчаянную попытку, он наконец ухватил Обжорку за одежду, но в ту же минуту почувствовал, как его затягивает водоворот. Он рванулся, не выпуская мальчика, снова погрузился, потом оттолкнулся ногами от илистого дна и вместе с Обжоркой всплыл наверх, чтобы глотнуть воздуха.
Однако мутная вода заливала глаза, и пришлось всплыть где попало. Едва он успел вдохнуть и получше ухватить тонущего, как послышались предостерегающие крики, и он увидел ствол, устремившийся прямо к его голове. Тяжесть мальчика помешала ему быстро уйти под воду, и левую ногу Шеннона защемило стволами, ударившимися друг о друга. Едва не потеряв сознание от боли, он увидел рядом с собой багор и вцепился в него одной рукой, не выпуская из другой мальчика. Так Сухопарому удалось вытащить из воды ирландца и Обжорку. Американец вместе с другими прикрывал их, преграждая путь стволам, и каким-то чудом ни один ствол больше их не настиг.
Коснувшись дна, Шеннон не удержался на ногах. Пришлось подхватить его, донести до берега и усадить рядом с безжизненным телом Обжорки.
— Умер! — произнес чей-то голос рядом.
— Не может быть! — крикнул Шеннон.
И хотел было подойти к мальчику, но страшная боль в ноге не дала ему сделать и шага. Он вытер наконец глаза и огляделся. Вокруг него стояли почти все сплавщики и какие-то незнакомые люди. Кто-то сказал:
— Это случилось в один миг… Мальчик упал, он за ним бросился и тут же вытащил.
«Тут же?» — молнией пронеслось в голове у Шеннона. Но еще быстрее вырвался крик:
— Место, освободите ему место!.. Клади его туда, Сухопарый… Сними с него куртку!
Как болела нога! Удивленный сплавщик послушно повиновался приказу. И теперь стоял, держа куртку в руках, не зная, что с ней делать. Но Американец сразу сообразил. Он перевернул Обжорку на живот — под мальчиком образовалась лужа — и нажал на спину, чтобы выдавить побольше воды.
— Так, правильно! — воскликнул Шеннон и заметил, что круг возле них расширился. Он решил, что люди расступились, отдавая последнюю дань покойнику, и все его существо воспротивилось. — Сверни куртку, Сухопарый!.. Хватит, Франсиско, больше из него ничего не выдавишь! Теперь переверните его вверх лицом! Куртку под него!.. Нет, не под спину, под лопатки! А, черт бы побрал эту ногу!.. Так… Ворот расстегнуть, пояс сиять!
Американец, выполняя распоряжения Шеннона, опустился перед мальчиком на колени. Обжора плакал. Оказывается, и у этого животного были слезы. Паула в отчаянии разомкнула круг, и взгляд ее прежде всего остановился на Шенноне. Она заметила окровавленную голень ирландца, но лишь скрестила руки на животе.
— Открой ему рот, Сухопарый! Теперь возьми платком его язык и вытащи наружу, как только я скажу! Живо!
— Да он не дышит, черт возьми! — возразил кто-то. — У него и сердце не бьется!
Люди тихо зароптали. Шеннон понял, что его, наверное, принимают за сумасшедшего, что все, что он велит делать, кажется им святотатством, нечеловеческой жестокостью, надругательством над покойным. Однако Американец поддержал его:
— Делай, что тебе говорят, Сухопарый! Скорее!
Шеннон в двух словах объяснил им, что такое искусственное дыхание, и оба принялись за дело. Шеннон с искаженным от боли лицом считал:
— Раз, два… раз, два… раз, два…
Шелест ветра, стук бревен, журчание воды, пение птиц, чьи-то шаги на тропинке — все, казалось, стихло, пока этот голос, срывающийся, нетвердый, отсчитывал:
— Раз, два… раз, два… раз, два…
Как огромное сердце; как часовой механизм бомбы; как стук в висках приговоренного к смерти; как колокольный звон по усопшему; как грохот отбойного молотка; как удары топора, обрекающие на гибель дерево; как все маятники мира.
— Раз, два… Раз, два… раз, два…
«В один миг!» — снова повторил прежний голос. Да, ото произошло мгновенно, но сейчас мгновение казалось вечностью, полной неопределенности. Сначала Шеннон считал, сверяясь со своими часами — водонепроницаемыми, тоже из Сульмоны, — а потом — с безошибочным ритмом крови, пульсирующей в больной ноге. Кровь стучала с такой чудовищной силой, словно сердце — верховный командующий тела — переместилось туда, где грозила наибольшая опасность. И ритм этих живых часов решал судьбу мальчика. «Да, — взволнованно думал Шеннон, пока его голос безоговорочно подчинялся приказам раны, — это моя кровь управляет его возвращением к жизни. Она словно вливается в него и воскрешает. Он должен воскреснуть, он мой, я его спас, я спас себя». Эта мысль завладела им, не давала покоя. «Я спас себя; его жизнь — мой выкуп». Мысль все больше захватывала его, освещала его прошлое, его будущее, все, что его окружало, пока губы, подчиняясь жестокому пульсу рапы, неумолимо отсчитывали:
