Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
Жалость, желание помочь, оберечь захлестнули Лизу с сокрушающей силой. Она опустила руки, уронила на них голову, замерла. И тут в ней проснулась вся ее душевная щедрость.
Она внимательно прочла рукопись, страницу за страницей, а потом все его заметки. Откинувшись в кресле, она посидела минуту-другую, наслаждаясь внезапным ощущением отчужденности от материала — значит, работа ладится. Так, точно глядя со стороны, она всегда лучше схватывала общий план, форму, понимала, как крепче выстроить композицию. Тут же есть все! Она уже видела книгу; пояснения Ала, его короткие насыщенные отступления — вот что вдыхало в нее жизнь! И она введет их в общий план. А план хорош. Эта работа как раз по ней: она лихорадочно взялась за нее. Прошло уже больше часа, когда она услышала щелчок замка, кинулась в постель и притворилась, будто спит. Он остался на кухне. Она жадно вслушивалась в малейшие успокаивающие звуки: прошуршали его шаги, стукнул поставленный на плиту чайник, скрипнул стул, зашелестела разворачиваемая утренняя газета. Значит, все хорошо! Она расслабилась, дрожа от облегчения.
Весь следующий вечер, пока он в одиночестве ходил по улицам, она работала, облекая в четкую форму то, что считала самой сутью его оценки творчества Шора. Она трудилась и третью ночь, а днем на службе просидела за машинкой весь свой обеденный перерыв и всю вторую половину дня. Ее шеф раза два недоуменно поглядел на нее, но ничего не сказал. Она им вертела, как хотела.
17Когда Лиза вернулась домой, обед у Ала был почти готов. Он стоял у плиты в своем полосатом свитере.
— Ради бога, Ал, сядь, — умоляюще сказала она. — Дай я этим займусь.
Ее озабоченность позабавила его, и он послушно сел. Они поели, и Ал ушел к себе в комнату. Перемыв посуду, Лиза достала из сумочки двадцать страниц тезисов и пошла к нему.
Он, как всегда, был за письменным столом: откинувшись в кресле, он держал в руке набросанные карандашом заметки, и вид у него был отнюдь не удрученный.
— Слушай-ка, Ал… — сказала она весело.
— Да?
— Не хочешь ли ты познакомиться с замечательным редактором?
— И куда же я должен для этого отправиться?
— К своей старой знакомой — к Лизе.
— Ты о себе? Тебе предложили новую работу?
Лиза вдруг оробела.
— Только, пожалуйста, сразу на меня не накидывайся, — сказала она. — Прежде выслушай. Материалы, которые я перепечатывала… я все время о них думала, и они слагались в довольно упорядоченное целое. И я просто не могла не показать, как они — во всяком случае, на мой взгляд — укладываются в стройную систему. Ну и составила развернутый план. Хочешь взглянуть?
— Да, конечно, — сказал он с улыбкой и взял рукопись. Он раскрыл ее с искренним любопытством и удивлением, устроился поудобнее и начал внимательно читать, а потом задумчиво откинулся, положив рукопись на колени, и словно самому себе вполголоса сказал: — Задним числом еще раз взглянуть на все в целом — это интересно, очень интересно. — Затем добавил уже другим тоном: — Отличная работа, Лиза, просто отличная.
— Ну, во всяком случае, тут ничего не упущено… как мне кажется, — сказала она, скрывая облегчение.
— Замечательно! Но почему ты этим занялась?
— По вдохновению. А тебе пригодится? Ты это используешь?
— Использую? — переспросил он, взглянув на нее удивленно и несколько растерянно. — Нет, Лиза, использовать это я не смогу.
— Почему же?
— Потому что это все старое. Ты просто привела мои заготовки в порядок.
— Но, может быть, ничего другого и не нужно?
— Ты серьезно, Лиза? Неужели ты думаешь, что я все последние недели мучился только потому, что мне нужен был плотник?
— Как плотник? — вскрикнула она уязвленно. — Извини меня. — Гордость ее была оскорблена, а страх за него перешел в отчаяние. — А, к черту! — сорвалась она. — Я ведь думаю только о твоем будущем. Время идет, и все ни с места. Что будет с твоей академической карьерой?
— С карьерой? — сказал он и засмеялся. — Ты не понимаешь, Лиза. Все это я уже оставил позади.
— Ах, позади! А впереди что? Повсюду полным-полно маленьких голодненьких филологов со степенью. Да такая степень есть у любого автобусного кондуктора!
— Замолчи!
— Не замолчу!
— Так я тебя заставлю!
— Только попробуй!
Он вскочил. Она впервые увидела в его глазах такое непрощающее возмущение, что чуть было не вскрикнула в отчаянии: «Значит, я тебе больше не нужна?» — Но она уже утратила контроль над собой.
— Кем ты себя мнишь, черт тебя дери? Какое великое открытие ты сделал на этой неделе? В газете тиснули снимок полицейского — это твое великое открытие? Я в такие газеты мусор заворачиваю, чтобы выбросить. Знаток преступлений, которые вовсе не преступления. Преступников, которые не преступники. Полицейских, которые не полицейские. Твой Шор — подонок.
— Скажи это Чехову! — крикнул он.
— Чехову? — произнесла она со жгучим презрением. — Чехову мне ничего говорить не пришлось бы. Он бы сразу понял, какое здесь творится преступление. Настоящее преступление!
— Какое же?
— А то, что ты со мной делаешь.
— Это твоя квартира. Вызови полицию. Пусть меня вышвырнут. — Он страдальчески запнулся, увидев прямо перед собой ее лицо с упрямо выставленным подбородком. Ей вдруг почудилось, что она исчезает из его глаз. Это было странное ощущение. — Ты просто неспособна хоть что-то в себе удержать, — сказал он, и его голос надломился. — Обязательно надо все уничтожить. Казалось бы, столько душевной чуткости, так все чудесно! И люди поддаются, идут туда, куда хочешь ты, идут, куда, может быть, вовсе и не хотят идти. Почему бы и нет? Ты же всегда платишь за выпивку. Ты можешь позволить себе бросать людей, бросать вещи, если они не дотягивают до твоей душевности. Колледж, художественная школа. Все эти типы, которых ты немножечко любила. И почему я вдруг поверил, будто мы… — Он помотал головой и спросил с отчаянием: — Да что же ты такое на самом деле?
— Твой мячик.
— Вот как! И куда же ты теперь отлетишь?
— Через твою голову, будто тебя тут вовсе и не было! — Унижение было таким невыносимым, что она почти завизжала: — Разве ты что-нибудь видишь, педант заплесневелый? Да что ты можешь знать о живом, о живых? — Ослепленная яростью, она шагнула к нему.
— Ради бога! — вскрикнул он, заслоняясь рукой. — Отвяжись от меня. Я достаточно насмотрелся. — И тут же ему стало стыдно собственных слов, и он начал кричать: — Конечно, это преступление, что я тут. Ты права!
Он схватил с дивана свою куртку и выбежал из комнаты. Она услышала, как он споткнулся на лестнице, и решила, что он упал. Но тут хлопнула входная дверь. Лиза стояла на верхней площадке, растерянная, терзаясь мыслью, что добро, которое она хотела ему сделать, так больно его ранило. И все-таки он был нестерпим. День за днем он становился все нестерпимее: сейчас он, конечно, сидит в парке и упивается болью, которую причиняет ему уязвленное тщеславие. «Законченный себялюбец, больше никто», — подумала она злобно. И все же кинулась к вешалке.
В дверях ее окликнула бледная хорошенькая мисс Этли, чей муж, геофизик, отсутствовал всю ночь, — он объяснил, что прилег в своей лаборатории и заснул.
— Мистер Дилани ужасно торопился. Мне даже показалось, что он упал на лестнице.
— Мы задержались, — небрежно ответила Лиза. — Это я его задержала. Из-за меня всегда все опаздывают. Вот он и кинулся бегом. Вы же знаете, миссис Этли, как мужчины не любят ждать.
В парке играли дети. Вспыхнули фонари. Мальчики постарше, окружив скамью, дразнили двух девочек, своих ровесниц. Девочки возмущались и хихикали. У фонтана малыш, набрав в рот воды, прыснул на проходившую мимо девочку. За детьми приходили матери и уводили их домой.
Лиза решила тоже пойти домой и принять горячую ванну, чтобы успокоить нервы. Когда лежишь в ванне, в теплой воде до самого подбородка, все сложности уже не кажутся такими сложными, и, пролежав в ванне почти час, Лиза успокоилась. Однако, встав и накинув халат, она почувствовала, что не в силах посмотреть на кровать, которая вдруг превратилась в темное, пустое средоточие одиночества. Час проходил за часом. Внезапно она вспомнила о Джейке Фултоне и позвонила ему. Небрежным тоном она, словно между прочим, спросила, не у него ли Ал. Да нет, ничего важного. Но если Ал заглянет к нему, то пусть позвонит. Ее просили кое-что ему сообщить. Она обменивалась шутками с Джейком, и внезапно собственное притворство подсказало ей, что Ал сейчас в ужасном состоянии. Наверно, бродит где-то и не знает, куда пойти и что делать. Она поспешно попрощалась с Джейком, села у телефона и стала ждать. Неотрывно думая об Але, она проникалась тем деятельным сочувствием, которое было для нее бесконечно необходимым. Когда она легла, уснуть ей не удалось. Слабый отблеск на потолке спальни понемногу смещался, она слышала знакомые приглушенные ночные звуки. Вздрогнула от крика какой-то ночной птицы. Пронзительно замяукала кошка, и это мяуканье словно перечеркнуло что-то в ее чудесной жизни с Алом. К ней подкрадывалось чувство, которое она уже испытывала прежде, а потому оно внушало ей страх: внезапная утрата веры во что бы то ни было. Если до утра оно не исчезнет, ее вновь будет томить знакомая тоска. Эта тоска была мукой, настоящим проклятием. Она все про себя знала и потому испугалась. Для нее необходимо было любить кого-то всей душой, иначе она становилась беспощадной и могла только разрушать. Думая о том, что Ал ушел навсегда, ощущая пустоту внутри, она испытывала горькое сожаление: почему, ну почему она занята лишь своей личной жизнью и ни во что не верит! Вот была бы она марксисткой или кальвинистской, или католичкой… Но ее знакомые, которые носились с подобными фантазиями, все нагоняли на нее невыносимую скуку. Насколько она помнила, ее отец в юности был ревностным католиком. Азартный делец, игрок, он останется суеверным до смерти. Но в ночной темноте ее отцу есть к чему прибегнуть, а у нее нет ничего, кроме голодной грызущей пустоты внутри. Внезапно она спрыгнула с кровати, охваченная тревогой. Может быть, Ал не взял ключа? Кинувшись к нему в комнату, она принялась шарить по карманам его запасной куртки, его выходного темного костюма, и у нее даже колени дрогнули от облегчения — нет, наверно, он взял ключ с собой.
