Сигурд Хёль - Заколдованный круг
— Ты помнишь, что случилось потом?
Кьерсти обрела дар речи:
— Нет.
— Совсем ничего?
Кьерсти, запинаясь, произнесла:
— Нет… то есть пока я не увидела, что она лежит головой на каменном порожке.
Снова шум в зале.
— Значит ли это, что ты не отдавала себе отчета в происходившем? Возможно, например, что после того как Рённев замахнулась на тебя ножом, ты подбежала к ней, ты ведь помоложе и попроворнее, толкнула ее на металлическую палку, торчащую из очага, — можно ли так понимать, что ты не в состоянии ни подтвердить, ни отрицать ни одну из версий и даже не помнишь, что произошло до падения Рённев на пол? Отвечай, Кьерсти Ульсдаттер!
Но Кьерсти молчала. Только взгляд ее, растерянный и беспомощный, перебегал с одного на другого, но неизменно останавливался на Ховарде.
Ховард сделал знак защитнику, что он просит слова. Он понимал, что если сейчас не поможет Кьерсти, то она пропала. Обвинитель загонит ее в любой угол, в какой пожелает.
Ховард поднялся. Он должен был какое-то время постоять, чтобы унять дрожь в теле, появлявшуюся всякий раз, когда он, поднимаясь, слышал звон кандалов и по-новому ощущал их вес. Из опыта Ховард знал, что не в состоянии заговорить, пока не успокоится эта дрожь.
Он хотел бы сделать маленькое дополнительное сообщение, заявил он. То, что сказала Кьерсти, — правда. Рённев действительно замахнулась на нее ножом. Не с целью ударить Кьерсти — в это ему, во всяком случае, трудно поверить. Хотя ручаться он не может. Он думает, Рённев замахнулась ножом потому, что случайно держала его в руке — она только что наколола лучину, зажгла и воткнула в светец, когда Кьерсти вернулась из хлева, где отелилась корова. Сам же он сидел и обтесывал топорище, но поднялся, чтобы пойти посмотреть теленка, как вдруг все произошло, и так внезапно, что у него не было времени на размышления. Рённев замахнулась ножом, он прыгнул вперед и поднял топорище, чтобы принять на него удар.
Рённев, верно, испугал неожиданный прыжок, она отскочила назад, наткнулась спиной на укосину, потеряла равновесие и упала навзничь на каменный порожек, как он уже говорил.
И он повторяет: ни Кьерсти, ни он и пальцем не дотронулись до Рённев, когда она падала.
Раньше он не рассказывал об этом… о ноже, потому что хотел пощадить память покойной. Насколько он понимал, на Рённев в последнее время, примерно с месяц или около этого, иногда находило помрачение. Это выражалось в беспричинной раздражительности. Случалось, она срывала раздражение на прислуге — кое-что они и сами рассказывали здесь в суде. Иногда, особенно по вечерам, раздражительность проявлялась и по отношению к Кьерсти. Сам он никогда не подвергался этим взрывам, но Рённев часто была потом недовольна собой и жаловалась ему. Он должен также сказать, что эти приступы к осени участились. Но когда она перед смертью пришла в себя, он вдруг заметил, что всю болезнь как рукой сняло и она стала прежней. Но тут же скончалась.
Когда Ховард сел, в зале воцарилась тишина. Члены суда не спускали с него глаз, и он вдруг понял, что, с их точки зрения, он выступил с признанием собственной вины; или, того хуже, припертый к стене из-за оговорки Кьерсти, признал то, чего не мог не признать, но это еще далеко не все.
А он-то порой воображал себя ясновидящим. Ясновидение — теперь он это понял — всегда являлось к нему задним числом, когда от него было мало проку, но не тогда, когда оно еще могло ему помочь.
Он чувствовал, или ему казалось, что он чувствует о чем думает каждый за судейским столом. Судья и Ула Нурсет думали: «Теперь он у нас в руках!» Мысли Ханса Ульсена Томтера он не мог прочесть. Но что ход судебного процесса вообще и это дополнительное сообщение в особенности обернулись против него, он яснее всего видел по лицу Ханса Ульсена. Лицо этого хэугианца, обычно доброе и спокойное, а раньше всегда такое приветливое при встрече с Ховардом, в эти дни стало непроницаемым и суровым. Здесь ему уже вынесли приговор, и милосердия ждать не приходилось.
Щеки обвинителя запылали румянцем от победного чувства. Защитник же побледнел — он тоже не верил тому, что сейчас рассказал Ховард.
Капеллан, господин Пэус, не сводил глаз с Ховарда. Взгляд не был враждебным, но видно было, что капеллан огорчен.
Фогт, сидевший рядом с господином Пэусом в массивном судейском кресле, спал.
Ховард понял: всё потеряно. Все они думают: правды им никогда из него не вытянуть. Впрочем, его признания им теперь и ни к чему. Они более не сомневались, что Ховард силой толкнул Рённев на укосину и — не исключено — ударил ее головой о каменный порожек.
Ховарда знобило, несмотря на жару в зале, и ему показалось, что он куда-то проваливается. У него было такое чувство, будто он оказался в другой комнате, в точности такой же, как эта, но там холодно и он в одиночестве. Он знал, что здесь, в этой холодной комнате, он останется до тех пор, пока не опустится туда, где еще холоднее, и где он будет еще более одинок.
Его согревало только одно. Он сдержал клятву, которую дал себе в день их ареста.
Он поклялся, взяв в свидетели то ли бога, то ли дьявола: что бы ни произошло, Кьерсти не лишится жизни из-за него. Достаточно одной Туне, бросившейся в водопад. Он виноват в ее смерти, в глазах бога он убийца и потому заслуживает смерти. И если правда, как они говорили, что господь бог берег его, то именно для того, чтобы сейчас он принял смерть. Но Кьерсти не виновата и не должна разделять ее с ним. Пусть она станет взрослой, забудет его, со временем встретит другого человека, полюбит его, заведет детей и только иногда, тайком от мужа, будет вспоминать о Ховарде.
Ему удалось спасти Кьерсти. Им здесь одного убийцы хватит. К какие бы мыслишки ни бродили у них в голове, он понимал: они больше не станут говорить о кровосмешении.
Судья обратился к нему и торжественно произнес:
— Ховард Ермюннсен, признаешь ли ты, что первый раз дал суду заведомо ложные показания о том, что произошло на кухне в Ульстаде?
Ховард ответил, что он не давал суду ложных показаний. Все, что он сказал в первый раз, сущая правда. Но он признает, что сказал не все. В частности, он умолчал о том, как Рённев замахнулась ножом на Кьерсти, и о том, что он был вынужден встать между ними. Он умолчал об этом, желая пощадить память покойной и скрыл правду, что в последнее время на нее находило помрачение, когда речь шла о Кьерсти.
Он и сам сознавал, сколь неубедительны его жалкие объяснения, и услышал, как кто-то из членов суда презрительно фыркнул. Они-то вовсе не считали, что Рённев помрачилась рассудком. Напротив, она раньше и яснее других заметила, что Ховард поглядывает на Кьерсти и хочет убрать ее, Рённев, с дороги. Они полагали, что, видно, так и не узнают, как он осуществил свои планы: действовал ли с холодным расчетом или в последнюю минуту мужество ему изменило и неожиданная слабость помешала довести до конца убийство. Но они знали теперь достаточно, а Рённев нет в живых.
Судья диктовал в протокол: «Обвиняемый Ховард Ермюннсен пытался оправдать свои прежние умолчания по делу, утверждая, что щадил память покойной Рённев Ларсдаттер».
То, что произошло в этот день позднее, вероятно, позабавило и суд, и слушателей, но Ховард знал, что для дела это не имело никакого значения.
Снова появился Антон и попросил разрешения дать дополнительные показания. Ему разрешили.
Чуть запинаясь, он сказал, что как-то вечером стоял под окном в Ульстаде и, совершенно случайно, было это как раз в тот вечер, когда Ховард толкнул Рённев на железный прут…
На вопрос, почему он не рассказал об этом раньше, Антон ответил, что не посмел —: никто бы не поверил ему, расскажи он подобное о таком почтенном и богатом человеке, как Ховард.
Он продолжал в том же духе, и сказанное им в точности повторяло объяснение Ховарда, если не считать того, что он, Антон, якобы видел, как Ховард толкнул Рённев.
На этот раз суд ему не поверил. Слишком уж все было шито белыми нитками: Антон стоял за дверьми, слышал объяснения Ховарда и подумал, что он может чуть-чуть их приукрасить.
Ховарду разрешили задать Антону вопрос.
— Если ты, как утверждаешь, стоял под окном, то, конечно, помнишь, где была Кьерсти?
Антон растерялся и попался в ловушку. Заикаясь, он произнес:
— Она… она бросилась на пол…
— Врешь! Кьерсти отскочила к столу и держала в руках кухонную доску, чтобы заслониться, если Рённев вдруг ее ударит.
Ховард не считал нужным добавлять, что Кьерсти взяла другой нож и держала его в правой руке.
То, что Антон врет, поняли все, и это было добрым предзнаменованием. Но в своем рассказе он смаковал подробности, которым большинство членов суда верили или хотели верить.
Следующим добровольным свидетелем был заводчик. Он рассказал, что третьего января Ховард приезжал на Завод выяснить, не найдется ли в доме места для Кьерсти — после смерти Рённев ей было тяжко оставаться в Ульстаде из-за сплетен, которые доходили и до нее. И хотя Ховард знал побольше, чем Кьерсти, о чем болтают в селении, даже он не подозревал, как далеко зашли злобные кривотолки. Ховард заручился его, заводчика, обещанием, что Кьерсти получит место.
