Эрвин Штритматтер - Оле Бинкоп
— Нет, я все-таки хотел бы знать, почему пальма первенства досталась учителю?
Мертке теребит косу. В эту минуту она не менее тщеславна, чем все девушки ее возраста.
— Не понимаю, про какую пальму вы говорите.
Вильм вздыхает еще глубже:
— Я ни за что бы не осмелился, с моими-то лошадиными зубами.
— Человек таков, какой он есть.
— А я гораздо хуже.
Поди пойми его!
Но ей уже пора. Все громче и нетерпеливее доносится с птицефермы кукареканье петухов.
На учителя Зигеля май действует по-другому. В нем с новой силой вспыхивает страсть к научным изысканиям. Осенью он на глазах у детей закопал в школьном саду белые корешки пырея. В мае снова откопал их. И полюбуйтесь: корешков стало куда больше. Целые гнезда! Пырей — злейший враг плодородия. Он отбирает питание у культурных растений, будь то картофель, репа или что-нибудь другое.
— Во-первых, интересно, во-вторых, поучительно.
Дети возмущены:
— Долой сорняки!
Учитель ведет учеников в поход на брюквенное поле кооператива. Раздает мотыги и велит девочкам и мальчикам искать белые корни-червяки. Дети входят в азарт:
— Вон из земли!
И вот уже корни пырея — кучка подле кучки — лежат между грядками. А ну, к какой смерти их приговорить?
— В конюшню! Пусть их там растопчут! — говорят мальчики.
Нет, от этого пырей не погибнет. И вместе с навозом снова попадет в поле. Не успеешь оглянуться, и снова пробились из земли его побеги.
— Во-первых, интересно, во-вторых, поучительно.
Решено сначала высушить корни, а потом сжечь их.
На этот вечер назначен весенний костер, и пионеры приглашают своих друзей из Свободной немецкой молодежи. А тот, кто не ходил воевать с пыреем, пусть лежит в постели и кусает себе локти. Так ему и надо. Пионеры что есть сил трубят в горны. Сухие корни пырея корчатся в огне, и кроны придорожных лип кажутся неестественно зелеными, как листья на декорациях.
Друзья из Свободной молодежи прыгают через костер. А учитель Зигель ведет под руку фрейлейн Мертке — ту, что с птицефермы. Он сует очки в карман и тоже прыгает. Он приземляется посередине костра, где корчатся сухие корешки пырея. Маленькая фрейлейн Мертке отчаянно машет руками, чтобы не угодить в огонь вместе с ним. Несколько секунд Зигель жарится на костре и разыскивает свои очки. Во-первых, интересно, во-вторых, поучительно. Никто не смеется, даже самые отчаянные озорники. А старшие мальчики вытаскивают своего учителя из огня и сбивают искры с его брюк и голубой рубашки. Вильм Хольтен с особым удовольствием сбивает с него искры. Теперь он понимает, что кому-кому, а уж Зигелю пальмы не видать.
25Ничего не скажешь, к Зигелю все относятся хорошо, кроме Фриды Симсон. Для Фриды новый учитель — это социальный нуль. По ее понятиям, он, так сказать, не человек переднего плана. И эти понятия имеют свою подоплеку: Зигель и Фрида зачастую ведут ученые споры и яростно сражаются. При этом Фрида ведет бой из танка, и его орудийная башня снабжена минимум тремя пушками, Зигель же воюет в пешем строю.
— Человек развивается! — утверждает Фрида.
— Но медленно, — уточняет Зигель, как раз перед этим изучивший памятники древнеегипетского искусства.
Фрида дает полный газ:
— Человек развивается с каждым часом.
Зигель увертывается от ее машины:
— Насчет языка спорить не стану, я говорю о мозге и о сердце.
Ну и взревели моторы во Фридином танке!
— Сердце — это мускул! Мышца! И все.
— А душа! — в отчаянии стонет Зигель.
Фрида давит его гусеницами:
— Мистифицизм, лирика, психопатика, мелиорация и реакция!
Зигель не успевает отпрыгнуть и какое-то мгновение замертво лежит под танком, потом выбирается из-под него, встает и, поправив очки, изрекает:
— Классики марксизма тоже не пренебрегали понятием души.
Фрида перерывает все тетради, исписанные в бытность ее в партийной школе. Нигде ни одного слова про орган, именуемый душой.
Это должно бы убедить и укротить Зигеля, но он не жалует сведения, полученные из вторых рук.
Фрида берет за бока партгруппу. Пусть группа осудит заблуждение учителя. Для памяти Фрида заносит неквалефецированные выпады Зигеля все в ту же черную тетрадь.
— Вот и хорошо, что вы спорите на группе, пусть все послушают, — говорит Карл Крюгер и кстати рассказывает о благочестивых мужах, в свое время споривших о том, сколько ангелов может уместиться на кончике иглы. В наши дни люди, естественно, спорят на экономические темы, что было раньше, яйцо или птица? Умники, ничего не скажешь, дерутся, как вороны из-за кости, покуда собака не сожрет их вместе с костью. Чудной народ эти схоласты! Толкуют о душе и так и сяк, а душа-то просто условное обозначение того свойства, которое принято именовать человечностью.
Зигель почтительно благодарит Крюгера. Фрида холодно сует ему руку. Она не удовлетворена и не убеждена.
Ах, Фрида, Фрида! Погубит тебя твоя неуступчивость. Сходила бы ты лучше к врачу, пусть порекомендует тебе какие-нибудь новые таблетки.
Фрида, конечно, стремится к добру, но семена добра не просеешь через густое сито.
Между тем Зигеля занимают уже совсем другие проблемы. От корней пырея он переходит к вопросам размножения вообще. Согласно своему основному принципу учитель идет от неизвестного к ближайшим областям известного и штудирует всевозможные способы размножения как на земле, так и на небе. Так, к примеру, он проделывает опыты с комнатным растением, именуемым в народе «заячья капуста». Разве великий олимпиец Гёте не изучал этот занятный цветок? Зигель прослеживает размножение овода, с одной стороны, и червя — с другой, но всего примечательнее кажется ему нетипическое размножение существа, которое кладет яйца, предоставляя солнцу выводить из них детенышей, а затем кормит их собственным молоком. Называется это существо утконос австралийский. Чего только нет на свете!
Но если кто-нибудь поспешит с выводами, узнав, что Зигель именно в мае, то есть в период повышенной тяги к размножению, отправился на птицеферму к Мертке, мы смело можем назвать его клеветником. Просто-напросто Зигель хочет, чтобы Мертке познакомила его с различными стадиями развития куриного зародыша.
Мертке изо всех сил старается удовлетворить Зигелеву жажду знаний, но слишком уж велика эта жажда. Он даже по вечерам приходит к Нитнагелям, просит Мертке уделить ему минуту-другую и внимательно выслушивает ее объяснения о том, как зародыш в последние дни своего развития рефлекторным движением надламывает и разбивает яйцо изнутри с помощью твердого рогового нароста на верхней стороне клювика. Мудрая предусмотрительность природы умиляет Зигеля.
Во-первых, интересно, во-вторых, поучительно!
Итак, в вопросах размножения кур для Зигеля все ясно. В мире стало одной тайной меньше и одним чудом больше. Чудо следует за чудом, а самое замечательное, что он с Мертке познакомился, так сказать, совсем случайно.
— Чудо, чудесно, — бормочет Зигель, отыскивая свою шапку. Он находит ее в кармане брюк, надевает, краснеет, снимает. Кланяется Мертке, снова надевает. Но теперь у шапки какой-то мятый и даже как будто заплаканный вид. Нет, нет, таким, как он, пальмы не видать!
С умыслом ли расточает Мертке свои чары на всех мужчин? Навряд ли — женщины любят ее не меньше, чем мужчины. Как это у нее получается, у маленькой девчушки с косичками? Ее тянет к гармонии, и тяга эта так же присуща ей, как другим людям присуща тяга к склокам и раздорам.
26Милая доверчивость Мертке сбивает с толку даже Оле — изрядно помятого жизнью сеятеля будущего. Через два дня после общего собрания она явилась к нему с блестящими глазами и блестящей косой и попросила уступить ей потемневший от непогоды тес, предназначенный для строительства открытого коровника. Почему бы из этой поросшей мохом кучи досок не построить сарай для уток?
— Валяй, разбирай залежи. — Ребяческая жажда действий вызывает у Оле улыбку.
И чудо свершилось: Мертке-краса, золотая коса, получила в свое распоряжение больше мужчин, чем бывает колец на руке. Мужчины объявили строительство жилья для уток своей первейшей задачей, и заметьте, то были не какие-нибудь завалящие мозгляки, а все парни хоть куда: Иозеф Барташ, и Карл Либшер, и даже Вильм Хольтен со своим трактором. Постойте, а при чем здесь Хольтен? И чего ради он так старается: ради уток и экономии или ради пальмы?
Нелегко председателю это сносить, ведь детская затея Мертке, или как там ее зовут, оставляет его не у дел, где-то в стороне. Об этом, кажется, щебечут все птицы в «Цветущем поле».
Его охватывает беспокойство, и от работы оно не проходит. Просыпаются желания, просыпаются и ноют, как старые раны. По вечерам Оле покидает Эммину лачугу и слоняется бог весть где. Да, втянув голову в плечи, он выползает из своей норы, хотя прежде она не была для него ни узка, ни тесна. За колченогим столом, над грудой справочников привык он в последние годы обретать то, что вроде бы придавало полноту его жизни. А теперь бродит как неприкаянный. И, стало быть, не случайно прогнал он благочестивого Германа из-под окна спящей Мертке.