Николай Кононов - Нежный театр
Она стала следом самой себя прежней; и между этими образами, давним и сегодняшним, была пауза. Может я паузу и углядел, взирая на нее, возникшую рядом со мной в меркнущей суспензии света. Она мерцала как голограмма, подсвеченная изнутри, как будто она была, но одновременно ее и не было; и это отсутствие превалировало надо всем. Будто кто-то требовал, чтобы я перенес это когда-то безмерно дорогое мне тело в свежий мир; за хлястик пальто, за слабую пуговицу на обшлаге и выбившийся платок, в конце концов за морок пара, исходящий завитком из ее полуоткрытого на холоду рта… Но, осознал я, она перестала жечься. Этот тон убогости взошел в ней. И лицо чуть другого чем прежде не размера, а калибра, и странная улыбка, будто она ждет всем своим существом привета из темнеющей атмосферы.
Нервическая толкотня у остановок, разбег автомобилей по скривленному шоссе, промозглая людская сумятица у перехода, были в совокупной мощи к ней, ко мне, ко всему абсолютно равнодушны. Мог ли кто-то ее хотя бы обворовать? И я нажал слабый клавиш пряжки на ее сумке. Лямка оттягивала ее плечо.
Она улыбнулась мне как воробью, вдруг присевшему на воротник. Она не почувствовала в этом соболезнующем жесте меня, и мне подумалось – вспомнила ли она меня. Когда она заговорила, я сообразил, что не разумею ее речи, что понимаю только слова, которые она произносит, будто выдергивает из словаря голые прямые смыслы, и связи между ними придется устанавливать наново. Мне почудились в ней трепет, боль и дрожь так волновавшие меня. Я вспоминал ее как ландшафт, полный смыслов, благорасположенных ко мне в щедром избытке – одинокого дерева или темной прогалины Она ведь была для меня чистой полостью, и я, любя ее, никогда не думал о слабой осанке, убогих жестах и подробной жалкости, распадающейся на крупные пуговицы, потертый до мездры мех воротника, выбившуюся мокрую прядку. Я описывал ее себе посредством другого письма, где прописи передавали только мускульные усилия моих рук, ощущавших ее когда-то.
Зрение штриховало жесткий частокол – «не твое», «не твое», «не твое». Мне стало понятно, что ей уже никуда, даже в рукава, сразу не попасть – не из-за потерянной точности, а потому что она давно опустошена, как снятая одежда. Я сжал ее варежку, как будто в ней не было ее руки.
Все наше прошлое, и ее и мое – стало бледней водяного знака обесцененной купюры, слабее ее руки. Было ли оно? И когда от ее пальто дохнуло псиной, запах сказал мне куда больше, чем любое признание, чем скрупулезная биография, чем письмо, полное слез. В сбившемся пестром платке белая шея мягко трется о заголившуюся непристойную мездру воротника. Как я не замечал в ней этого в те годы, целую жизнь назад?
Я обнимал ее, терся о ее щеку, лез рукой в неглубокий запбх пальто, трогал мягкое тело…
Нет, нет, я уже ничего не смог.
Моя жизнь сжавшись в точку этого времени, выгнулась конвульсией белого цвета, разъединившего буквы, их типографскую промозглую чернь, те буквы, из которых состояла моя прошлая жизнь. «Господи, не больше пятна чернил», – пронеслось во мне. Еще немного и все станет неизреченным и черным, ведь ни на какой смысл не хватит напряжения.
– Тебе нехорошо, – сказала она.
_________________________
С ней еще кто-то. Парнишка. Паренек. Юноша. Но ни один из этих титулов вообще-то не годился. Подранок? Может быть… Нас представили, но я не запомнил вычурного славянского имени. Оно кончалось на «слав». Но не Святослав. Не Ростислав. Вячеслав. Мстислав… Нет.
Просто Слав?
Слав пожал мне руку. Я выделил подчеркнутую суверенность, тревожную обособленность. Как сирота из старой книжки. Много нервов и чуть-чуть тела в сумеречной оболочке, как в колбе. Эта зыбкость всегда меня волновала. Во мне прокрутился счетчик. 19, 18, 17… Будто я знал его возраст. Старая курточка, джинсы, бахилы – камуфляж миллионов, хорошо таиться во тьме на нечистом снегу.
Иногда взглядывает на меня. Смотри-смотри. Да, эфемерная опора – из зыбкого дыма, восходящего из нежных немного вывороченных уст. Я перехватил изучающий взор, – он скользко и как-то легко тек по мне.
В магазине, пока я покупал снедь, моя подруга, стоя среди толкучки как обелиск, сгрызла морковину и отпила из бутылки. Я был уверен, что именно это она должна была сделать. Люди сошлись вокруг нее безмятежным омутом. «О, они уже не способны на вандализм», – подумалось мне.
«Ну, может, хватит, а. Мам, пошли…», – Слав позвал ее.
Его унылость будто ранила меня. Я понял все происходящее как алогичный случай, как смутный ландшафт, неопрятно обступающий дорогу, разъеденную снегом. Но разве все люди растратили молодость, амбиции, тщеславие и гонор? И я захотел все это перешагнуть, высоко вскидывая голени. Бруствер давних боев.
Самое главное теперь – удержать взятый темп понимания, нельзя опрометчиво торопиться, и хотя времени пройдет совсем немного, я вдруг осознал как оно удлинится и изогнется дрожащим нежным лекалом. Как тело. Чье тело? – кажется спросил я себя, – но когда нет под рукой карандаша мысли делаются сухими и осыпаются как графит, оставляя мутное растертое поле сумрака. Ведь главное их свойство – скорость.
В автобусе меня вплотную прижало к Славу. Он развернувшись смотрел мне в шею. А я смотрел как он смотрит – в одну точку, не поднимая взора. Я читал его кожу, задевая следы неаккуратного бриться, трогал точки пробивающийся щетины, пушок на скулах. Мы, тихо дыша друг в другу, молчали. Я дышал ртом. Я вступал в зону его вялого беззащитного тепла.
Мы вышли на краю снежной пустоши. Шоссе уползало в сторону.
Он шел впереди, будто вытаптывал нам первую лыжню в минном поле. И меня удивил плавный метр его шага – я при ходьбе обычно с трудом к кому-то приноравливался, – либо опережал, либо отставал, но сейчас я просто двигал перед собой свое собственное тело, чей вес уже не мог почувствовать. Слав шагал, будто скандировал легкую классическую строфу. «Кончен пир, умолкли хоры, опорожнены амфоры». Она так легко двигала мое дыхание, мои шаги. Чем дальше мы уходили от трассы, тем сильней скрипел снег, будто маленький отряд оправлял на себе свежие тесные портупеи.
Мне почему-то становилось весело. Будто какой-то специальный демон теплил меня.
Вообще общая ходьба всегда была для меня важна, она обустраивала чуждый неказистый мир декорациями упования и надежды. Будто вместе мы бредем не напрасно. И мне нравилось как Слав шагал – он не оставлял глубоких следов, будто его поддерживали воздушные шарики, которых я не видел. Я вдруг поймал себя на том, что моя одежда распахнулась и я иду, попирая холод своим молодечеством. Как в дальнюю разведку. Но бросал ли кто-либо из нас зернышки и крошки, что бы найти обратную дорогу?
Одинокое облако темнело графитом, оно подпирало шевелящийся небосвод – вот важная примета.
И вот еще одна – женщина в долгополой алеутской шубе пытается раскурить сигарету. У нее в руке пустой поводок. Когда мы будем возвращаться она наверное возведет дом-иглу из намертво отвердевшего снега.
Я вспомнил как целую жизнь назад я ладно жег игры с картами для ходоков от точки к точке. Как легко побеждал автора бестолкового вопросника, как мне казалось, что я способен угадывать – каким ребром выпадет крапленый кубик. Поболтав им в стакане, за секунду перед тем как открыть глаза.
Господи, неужели я сжег все коробки?
До одной?
Эти видения накрыли меня как стакан игральную кость.
Мое прошлое убегало от меня так же поспешно и легко, но уже навсегда. Я обставил его в два хода.
Мы шли в сторону группы высоких домов. Я все-таки догнал его. На «Слав!» он остановился. У него в ушах наушники от плеера. Я заговорил вслух, назвав имена черноты: «гудрон, рубероид, битум, нефть», – когда мы вдвоем поднимались в лифте. Он передал мне одну капсулу и почти приникнув к нему я услышал бедлам и ухающие сумерки звуков как след мировой возни, будто припал к нарождающемуся плоду.
Мы, мешая друг другу, вытирали ноги о коврик.
И меня словно толкнул дух закрытого молодого тела, когда он скинул поношенную курточку, раскрутил шарф и оправил свитер. «Как дитя из пелен», – подумал я.
Я уставился в заблестевшие украшения – рядок разнокалиберных колечек по всей кромке ушной раковины, (я вспомнил прекрасное слово «завой»), белые кольца на пальцах, браслет на запястье, тесная нитка каменных бус и какой-то амулетик – они маячили передо мной как прибор гипнотизера.
Чуть-чуть, совсем чуть-чуть вывернутые губы (я, повторяя слова, понимал, что начинаю волноваться), глубокие глаза с легкой поволокой истерии.
Мне вспомнилась древняя история о братце моей бабушки, сраженном в малолетстве молнией в чистом поле у ручейка. Ни с того ни с сего. Говорят, небо было чистейшим, как и его мертвое тельце, будто уснул. Мне стало его безмерно жаль. Но я ненавижу слезы, точнее себя, наблюдающего рыдания.
За окнами по шоссе кралась в даль редкая машина, и последний желтый аквариум автобуса съезжал под косогор, чтобы там расколоться. Движение сшивало текучим светом фар планы сине-черных небес, под чьим овалом стояли одинокие группы домов, и непроницаемую растительность ползучего леса. «А разве там не убивают по-прежнему?» – чуть не спросил я.
