Николай Кононов - Нежный театр
На острие меча подсыхает и снова набирается капелька алой крови.
Вот-вот и меня снесет ветром, хотя жара, духота, ни шевеленья.
Тишь нарушают только воробьи, сгоняемые с края ветки, где устроилась на ночлег вся стая.
Как отворяют оцепенелые двери?
– Это я! Я! Веду, – выдохнула она в щель, где была приделана ладная табличка «для писем и газет».
«Я» – словно письмо, которое, наконец, пришло.
Сейчас меня надорвут по краю.
На мою тощую слабенькую спину мученика Медвежонок кладет свою мягкую наидобрейшую сострадательную лапу.
– Не дрожи ты. Пошли. Пошли, – говорит он, чуть подталкивая меня, ведя в глубь дома.
В его звериной руке бутылка с самогоном.
Эсэс уходит в другую комнату.
И все мои воспоминания погружаются в сладостный туманный обморок.
……………………………………………………..
Меня будит воробьиный переполох и серая дымка, лезущая сквозь сдвинутые нетяжелые гардины.
Я сижу в грубом деревянном кресле.
Мои руки привязаны мягкой бельевой веревкой к подлокотникам, ноги закреплены аналогичным образом.
Я вижу свое отражение, как аналогию живому, в зеркальном шкафу, перегораживающем комнату.
За шкафом за белыми простынями – медицинский уголок.
Вот на безжизненной планете мое тело, привязанное к креслу, голое тело.
Все переменилось настолько глубоко и серьезно, что я не могу даже грустить.
Я выхожу из оцепенения.
Половина лица человекоподобного существа, сидящего напротив, до самых глаз заклеена широким скотчем. В рот глубоко просунута широкая прозрачная трубка для дыхания. Она как ус насекомого свисает на сонную грудь. На последнем правом ребре череда небольших розовых крестообразных шрамов. От бледно-розового – к красному с запекшейся коркой. Самый свежий закрыт пластырем. Из-под него течет тонкая струйка присыхающей сукровицы.
В комнату заходит мой лучший тихий друг, тот, кто может меня всегда вернуть к жизни, к свежей реальности дня, вытянуть из красного головокружительного провала. Встряхнуть и показать напоследок – как все ничтожно. Он гладит меня по голове и легко пережимает пластиковым зажимом трубку.
Пристально смотрит мне в левый глаз, оттянув веко вверх.
Какое-то время я вижу эту сцену со стороны.
Вот.
Я.
Отлетаю.
В.
Зел.
Ён.
Ый.
Эф.
И.
Р.
Я не хочу возвращаться из пылающего скорбного великолепия, где всё – шедевры: и звуки, и запахи, и расстояния.
Это особенный сон, он мнится мне под глубокими трудными толчками моего сердца, с трудом проталкивающего сквозь всего меня время вспять.
Этот низкий звук нудит меня, и вот я свободно прохожу чудесные местности, миную белые пропилеи, цветущие душистые боскеты, лечу, не касаясь шашек мраморного пола бельведеров.
Мне так легко, что я уже не дышу.
Я никому не могу помешать.
Я узнаю их, моих единственных, не терявших никогда ко мне своего щедрого благорасположения, я вижу их снова как мешанину прекрасных красок.
В пейзаже Пуссена.
Где тупой Полифем и смешливые нимфы облепили собой движущуюся границу небес и земли, чтобы присутствовать при особом таинстве.
И вот по веществу, в месте соприкосновения проходит судорога, чтобы эти части навсегда смешалось, оставаясь отчужденными.
Это мои родители.
Они передают друг другу слабо тлеющую суспензию.
Меня, меня.
Передо мной стоит мужик в вытянутых штанах, опущенных до середины ляжек… Пахнет спермой, словно недожаренной яичницей.
Я дышу часто и глубоко.
Мне все равно, я благодарен ему за жизнь.
Если бы я мог, я бы зачал от его семени.
Если бы я мог.
Входит заспанная Эсэс.
Они с Медвежонком ласково меня отвязывают, приговаривая:
– Да кто ж с тобой так, бедненький ты наш, орало-мученик, страстотерпец, тихоня? Ну что, видел ангелов? Опять видел?
Эсэс ведет меня в ванную, я еле переступаю ватными ногами; кажется, я попадаю в чужие следы.
– Да, – с трудом говорю я.
– Там было так легко, что хотелось плакать, от их оперенья шел жар. Мне не хотелось оттуда уходить.
– Да, ты сегодня что-то сильно застрял. Пришлось вместе с Медвежонком оттуда вытаскивать. Запал крепко.
Она льет на меня из ковшика теплую воду и смеется.
Процедура завершена.
____________________________
сон
… я видел себя со стороны во сне – но не как постороннего человека, а будто бы я муха и сажусь на свой подбородок, переползаю на губу. Я сам себя должен был бы по-хорошему согнать, но не могу. Реальность слишком тяжела. Я врос в нее и не могу пошевелиться. Муха, моя муха! Мой серый рот полуоткрыт, дыханье оттуда не доносится, можно даже пройтись по краю зубов как по бело-желтому парапету.
И во сне я понял, что умер, – точнее, это поняла муха, а то, по чему она ползала, уже не могло пошевелиться…
____________________________
На фоне этих перемен было бы пошло излагать сагу моего ухода. Она была трудна, невыносима и поучительна. Я предстал перед самим собой в один прекрасный день другим. Абсолютно другим. Тем более что у меня случился роман с той самой пациенткой, к которой мы заходили с Эсэс в нашу первую встречу. Она тоже видела похожий сон, что уже мертва.
У меня сложилось чувство, что вся моя прошлая жизнь случилась не со мной. Это было даже не чувство, а глубокое рутинное знание. Я не был дважды женат, у меня не было детей. Я перестал чувствовать свое прошлое. Отчего? Может, потому что я его не любил? Даже не не любил, а нечего к нему не имел – ни претензий, ни вопросов. В нем не было никакой активности. Просто я все это отодвинул, и контакт пропал.
Однажды я написал своей новой подруге, замечательной и доброй унылой женщине, что наконец случилось то, что я так ждал.
– И чего же ты так ждал? – конечно спросила она.
И я тихо, замирая от счастья, перечислил.
С первого по третье.
Чтобы:
– Мыши наконец поехали на велосипедах.
– Еноты перестирали носки.
– Зайцы ударили в тихие барабаны, возвещая о начале новой жизни.
И она все поняла, так как была ко всем своим природным недостаткам еще и понятлива.
VIII
….мы созвонились. Найти ее через многие годы и непомерные расстояния не составило труда. У нее в Москве сносное жилье, хотя и такая даль, но это нормально. Это между ветками. Ну еще прекрасная река недалеко. Если бы у нее был последний этаж, то вид был бы восхитительный. Слушая ее, я смотрел в прошлое, где обнаруживал один завал деталей, будто из того времени исчезала связность.
Она произнесла: «А, знаешь, я буду не одна, это и тебе в некотором смысле интересно…» И я признал ее в мешанине голосовых модуляций, и легкие телефонные помехи морщили ее губы, населили пальцы тремоло слабости, ногти ломкостью. Я почувствовал, сколько минуло лет и как вообще все бессмысленно – и годы, и то, что они прошли.
Но необъяснимая тяга заставила меня совершать все, что я совершил.
Я едва узнавал город, будто видел его ворочающиеся планы в зеркале заднего вида. В других безупречных масштабах не соотнесенных со мной, обнаруживая, что и я сам сделан из другого вещества. Все достигало меня сквозь вялый слой, отставая, но так, что каждый шаг, который мне предстояло сделать – уже был мной совершен. Когда люди при мне в транспорте, в кафе, в магазинах начинали говорить, я улавливал будто бы не смысл и модуляцию их речей, а новую, неведомую мне огласовку их телесной основы. В меня втекали трудность и легкость нового неясного мне существования.
Словно самые простые вещества чуть переменились.
Запахи переполненных улиц, быстрота улыбок, наметенный снег, напряжение и скупость жестикуляции. Будто я опознал новые свойства веществ, не подверженных изнурению и стеснению…
Добираясь к месту свидания, я вспоминал как она когда-то заражала меня усталостью, лучшим изнурением, не связанным ни с отдыхом, ни с трудом, только лишь праздно взглядывая на меня, проницая.
На остановке, в толчее я сразу узнал ее, даже раньше чем увидел. Я ведь опознал те свойства, те признаки неизменности, в тяге к которым состояла суть моего давнего чувства. Вне грациозности, свежести и красоты.
И вот я переминаюсь рядом с ней, нас оттеснили к прозрачной конуре, где в свечном угаре толкутся жирные гвоздики; подмороженный продавец с надеждой бросает на меня взоры. Пожеванный окурок торчал из его рта как запал. Я понял, что ничего не пройдет даром, – даже папиросам, табачному дыму, доносящемуся до меня, каплям скоротечного огня отведена серьезная роль. Я почуял – акции этого часа, уже заваливающегося в темноту, безудержно поползли вверх. Каким-то органом ощутил это. Будто на скачках, на бирже, за карточным столом.
