Михаил Бару - Повесть о двух головах, или Провинциальные записки
Сначала еду по деревне. Мимо соседа Сашки Лебедева. Сашка вернулся из рейса и ремонтирует свой грузовик. Лебедев хозяйственный – он выжигает на костре металлические стаканы, извлеченные откуда-то из внутренностей двигателя. Это отработанные топливные фильтры. Сашка говорит, что будет этими стаканами носить разбавленное водой куриное говно на огородные грядки. После Сашки еду мимо Вовки Аверьянова. Вовкина фамилия – Кемпель. Он из немцев. Но кто его здесь, во владимирской деревне, будет звать Кемпелем? Поэтому он Аверьянов – по жене Светке. Вовка и Светка последние из могикан – они умеют держать коров и держат их. Четырех коров и бычка. Они знают, как из них получать молоко, творог и сметану. Прямо из отверстий на теле коров. У Аверьяновых есть легковая машина, чтобы развозить молоко и творог дачникам, и два трактора. Один, правда, не на ходу, но Вовка его непременно доведет до ума. У него руки растут откуда надо. Он как-то проходил медкомиссию и даже врачи удивились – редкий теперь случай, чтобы у мужика руки росли откуда надо. Недавно Аверьяновы зарезали на мясо корову, и Вовка продал мясо перекупщикам из Александрова. Черт его знает, как так получилось, что на все деньги Вовка купил подержанный «форд», которому Светка в дочери годится. Правда, за ним дали прорву отличных запчастей. Вовка сидит в новом старом «форде» и думает, как подъехать к Светке, чтобы Светка не заехала ему… Сам-то Вовка крепкий мужик, а вот «форд» может и не перенести. Потом я выезжаю за околицу и еду по дороге вдоль поля.
Еще неделю или две назад оно блестело от перевернутых плугом пластов земли, а теперь уже зеленеет озимыми. Дорога идет под уклон к небольшому болотцу с черной водой и полусгнившими пеньками. За болотцем – мостик, а за мостиком – разоренная автобусная остановка. Ее исписали разными словами, а когда слова кончились, то сожгли. За остановкой – лес. В лесу я спешиваюсь и по тропинке, ведя в поводу велосипед, захожу на полянку между соснами и елями. Там я отвязываю от велосипеда походный складной стул, раскрываю багажные сумки, достаю планшет, создаю новый файл, откладываю в сторону планшет, разворачиваю бутерброды и открываю термос. После того, как все бутерброды съедены, чай выпит и бумажки от конфет «Коровка» уложены в специальный мусорный пакет, ничего не остается… Раньше я хотя бы курил, и можно было еще минут десять курить после еды, а теперь приходится сразу, буквально с места в карьер, писать о том, что летом до сердцевины не добраться через десятки и даже сотни слоев. Хоть окаменей в самой дремучей чаще и уши навостри, как лыжи. Одних только видов шума, шелеста и шороха листьев сорок восемь или даже пятьдесят три. Одних птичьих голосов, не считая комариного писка и шмелиного жужжания, столько… а если учесть пусть и не все, но хотя бы часть комбинаций с шорохами и шелестами, да все диезы и бемоли песен ветра… Нет, даже и пытаться не стоит. Другое дело поздней осенью. Сначала отшелушиваем все посторонние городские звуки, которые ближе к лубяному слою коры – шум машин на далекой, идущей краем леса, дороге, выстрелы и крики охотников, поднявших задремавшего медведя и не знающих, как уложить его обратно, бестолковый лай собак и чахоточный кашель старого деревенского трактора. После этого аккуратно отрываем невесть откуда взявшееся, присохшее еще с самого июня, пустое и прозрачное насекомое гудение; свист и скрип только что прилетевших снегирей, у которых еще и грудки белые, не покрасневшие от морозов; нахальное карканье вороны, деликатное постукивание дятла и жалобный крик одинокого канюка в сером, дымчатом, тонко позолоченном небе с бледным, размазанным, точно растопленная чайная ложка сливочного масла в геркулесовой каше, солнцем. И уж тогда, когда будет отделен монотонный гул ветра и печальный шорох оставшихся зимовать листьев, можно будет подобраться к самой сердцевине, которая состоит из чуть слышного прерывистого, точно азбука Морзе, скрипа сосны и совсем неслышных, ультразвуковых окриков караульных муравьев, ходящих с хвойными иглами наперевес по внутренней галерее вокруг огромного, высотой в полтора метра, муравейника.
Примечания
1
Это ее уверение странным образом напомнило мне эпизод из воспоминаний Анненкова о Гоголе. Павел Васильевич рассказывает о том, как переписывали набело шестую главу первого тома «Мертвых душ»: «По окончании всей этой изумительной шестой главы я был в волнении и, положив перо на стол, сказал откровенно: “Я считаю эту главу, Николай Васильевич, гениальной вещью”. Гоголь крепко сжал маленькую тетрадку, по которой диктовал, в кольцо и произнес тонким, едва слышным голосом: “Поверьте, что и другие не хуже ее”».
2
Да, именно так он и назывался. Поезжайте в Моршанск и сами убедитесь.
3
Кстати о письмах. Софья Андреевна жаловалась как-то в письме Черткову на Льва Николаевича, что косить-то он горазд, а вот помочь осенью выкопать картошку его не допросишься.
4
Ученые подсчитали, что над толстым романом можно спать самым глубоким сном не менее часа-двух, в то время как над газетой – только дремать, да и то не более пяти или десяти минут.
5
Написал, не думая, «было», и вы прочли «было», и ни у кого из нас даже вопроса не возникло – отчего же «было»?! Вдруг он именно сейчас, в эту самую минуту, и процветает? Неужто маленький провинциальный городок не может у нас процветать? Или вот-вот начнет процветать. Никто из вас не подумал мне: «Что ж ты каркаешь, гад, заранее…» Да успокойтесь вы. Пошутил я. Читайте дальше. Все так и есть, как написано, – «было». Еще и быльем поросло.
6
Женская гимназия в Одоеве (как и уездное училище для мальчиков) была первой в Тульской губернии. Оно, конечно, гимназия не космодром. Ничего особенного, но ведь жило тогда в Одоеве раза в три меньше народу, чем в наше время, а ведь в нем и в начале двадцать первого века всего шесть тысяч жителей. Да и где вы теперь найдете современную школу с колоннами и античным фронтоном…
7
Положим, судоходной-то реку можно и сейчас сделать, но как упросить стерлядь, судака и раков вернуться в Упу – ума не приложу.
8
Писал я, писал и вдруг подумал – нехорошо будет, если здесь не будет фамилий людей, рассказавших мне о Юже, а также тех, кого упоминали в своих рассказах южане. К примеру, столы для архивного салона подарил глава администрации южского района Владимир Каленов, а деньги на рамки для картин дал депутат Владимир Мальцев. О них мне поведали две феи южского архива и создательницы архивного салона Венера Кулдышева и Стелла Киселева. Они не урожденные южанки. Одна приехала в Южу из Башкирии, а другая – из Азербайджана. Обе красивы южной красотой. Однажды в Суздале, на краеведческих чтениях, посвященных князю Пожарскому, их спросили:
– Откуда вы?
– Мы южанки, – гордо ответили Венера и Стелла.
– Что южанки – понятно по вашему виду, но Пожарские чтения вам зачем?
Они не обижаются, смеются. Еще и поют в русском народном хоре.
О детской кукольной студии «Сюрприз» рассказала ее руководитель Эльвира Бокова. Мне показалось, что она может сшить куклу даже из воздуха, если ей дать иголку и воздухосшивательные нитки. Рассказывала о Народном южском театре его режиссер Лена Артемьева. По детскому садику «Радуга» водила Нина Валентиновна Макеева, а познакомили меня с ней и со всеми героями рассказа о Юже врачи Ирина и Владимир Крюковские. Они же и рассказали о своем южском житье-бытье.
И вот еще что. Может, и не стоило об этом говорить, но раз уж я решил упомянуть всех, то исключений делать не будем не только для хороших людей, но и… Короче говоря, ту самую известинскую корреспондентку, которая искала в Юже клумбы, засаженные картошкой, зовут Людмила Бутузова. Должно быть, она сей момент икнула, но кто ж ей виноват?
9
На самом деле его фамилия была Григорьев, но в семействе Прохоровых царил матриархат, и все было по матери – даже фамилия мужа и собаки Мани.
10
После предложения о водке я написал полстраницы текста и удалил их. Потом написал еще треть страницы и снова удалил. Потом подумал, что не буду продолжать, а лучше закруглюсь, и написал четверть страницы, которые постигла та же участь. Потом прогулялся к реке, обедал гороховым супом с копченой рулькой, котлетами с гречневой кашей и даже выпил рюмку рябиновой настойки. Ничего не помогало. Хоть рви на себе выпавшие двадцать лет назад волосы и бейся о клавиатуру головой. Писал бы я на бумаге – так хотя бы рвал неудачные варианты в клочки и бросал бы их на пол. Жена зашла бы ко мне в кабинет и увидела по разбросанным клочкам, что сосуд моего вдохновения пуст, как графин из-под рябиновки. Короче говоря – она зашла и увидела, что клочков нет, а вместо них – пустой графин и тяжелая, невыносимая атмосфера творческих мук. Жена сказала, что клочки – дело наживное, и она легко может…
