Марио Варгас Льоса - Тетради дона Ригоберто
— Я знаю, любовь моя, я знаю.
Дон Ригоберто перевернул ее на спину и навалился сверху. К донье Лукреции, судя по всему, вернулось угасшее было желание — слезы высохли, по всему телу пробегала дрожь, дыхание стало сбивчивым, — и она, ощутив над собой мужа, раздвинула ноги, чтобы он мог в нее проникнуть. Дон Ригоберто целовал ее долго, глубоко, закрыв глаза, растворившись в неге, вновь счастливый. Слившись, сплетясь телами, впитывая пот друг друга, они медленно двигались, продлевая наслаждение.
— На самом деле в этом году ты спала со многими, — произнес дон Ригоберто.
— Правда? — промурлыкала женщина грудным голосом, исходившим, казалось, из самых ее глубин. — Со сколькими? С кем? Где?
— С любовником-зоологом, который взял тебя среди кошек. («Какая мерзость», — слабо застонала она.) С другом юности, ученым, который отвез тебя в Париж и Венецию и пел во время секса…
— Детали, — потребовала донья Лукреция, тяжело дыша. — Все до мельчайших подробностей. Что я делала, что ела, что делали со мной.
— Ублюдок Фито Себолья чуть не изнасиловал тебя и Хустиниану. Ты спасла девушку от этого похотливого животного. И в результате вы с ней занялись любовью в этой постели.
— С Хустинианой? В этой постели? — усмехнулась донья Лукреция. — Надо же, как бывает. Как вечером в Сан-Исидро я едва не занялась с ней любовью из-за Фончито. То был единственный раз, Ригоберто. Когда мое тело тебе изменило. В мыслях я изменяла тебе тысячи раз. Как и ты мне.
— В мыслях я не изменял тебе никогда. Но расскажи, как это было, прошу тебя. — Он ускорил движения.
— Сначала ты, потом я. С кем еще? Как, когда?
— С моим выдуманным братом-близнецом, который устроил оргию. С мотоциклистом-кастратом. Ты была профессором права в Виргинии и совратила святого юриста. Ты занималась любовью с женой алжирского посла в бане. Твои ножки вдохновили французского фетишиста в восемнадцатом веке. Накануне нашего воссоединения мы заглянули в дом свиданий в Мехико, и там одна мулатка чуть не откусила мне ухо.
— Не смеши меня, только не сейчас, — взмолилась донья Лукреция. — Я тебя убью, просто убью, если ты не дашь мне кончить.
— Я тоже кончаю. Мы кончим вместе, я люблю тебя.
Через несколько мгновений он в изнеможении откинулся на спину, а она положила голову ему за плечо и попыталась вернуться к прерванному разговору. К шуму моря за окном примешивались крики то ли дерущихся, то ли влюбленных котов, изредка слышались автомобильные гудки и рев моторов.
— Я самый счастливый человек на земле, — произнес дон Ригоберто.
Донья Лукреция ласково потерлась о него.
— Так будет всегда? Мы сможем всегда быть счастливы?
— Так не бывает, — мягко ответил дон Ригоберто. — Счастье как вспышка. Исключение, случайность. Но в наших силах оживлять его снова и снова, не давать ему погаснуть. Все время раздувать огонек.
— Я начну тренировать легкие прямо сейчас, — заявила донья Лукреция. — Они у меня станут как мехи. А если огонь начнет гаснуть, я подниму такой ветер, что он разгорится пуще прежнего. Фффуууу! Фффуууу!
Влюбленные долго молчали, не разжимая объятий. Донья Лукреция лежала так тихо, что дону Ригоберто показалось, будто она заснула. Но глаза женщины были открыты.
— Я всегда знал, что мы будем вместе, — прошептал он ей на ушко. — Я хотел примирения, искал его много месяцев. Но не знал, с чего начать. И тогда ко мне стали приходить твои письма. Я разгадал твой замысел, любовь моя. Ты лучше меня.
Женщина ощутимо напряглась, но через мгновение снова расслабилась.
— Это была гениальная идея, с письмами, — продолжал дон Ригоберто. — С анонимками, я хочу сказать. Барочная загадка, блестящая стратегия. Сочинить, будто я посылаю тебе письма без подписи, чтобы у тебя появился предлог мне писать. Ты не устаешь удивлять меня, Лукреция. Я привык считать, что знаю тебя, но нет. Я и представить себе не мог, что в твоей головке могут созреть такие головоломки, такие ребусы. И ведь ты добилась своего, не так ли? К счастью для меня.
Вновь наступило молчание, дон Ригоберто чувствовал, как бьется сердце его жены, то контрапунктом, то в унисон с его собственным.
— Мне хотелось бы отправиться с тобой в путешествие, — мечтательно произнес он некоторое время спустя, чувствуя, что его начинает клонить в сон. — Далеко-далеко, в какое-нибудь экзотическое место. Где нас никто не будет знать и мы тоже никого знать не будем. Например, в Исландию. Скажем, в конце года. Я могу взять отпуск на неделю или даже на десять дней. Как тебе?
— Давай лучше съездим в Вену, — предложила она слегка заплетающимся то ли от приближающегося сна, то ли от лени, одолевавшей ее после занятий любовью, языком. — Посмотрим картины Эгона Шиле и места, где он их писал. Все эти месяцы я только и слышала, что о его жизни, полотнах и рисунках. В конце концов меня стало разбирать любопытство. Разве тебе не кажется странным, что Фончито помешался на этом художнике? Насколько я знаю, тебе Шиле никогда особо не нравился. Так откуда это увлечение?
Дон Ригоберто пожал плечами. Он понятия не имел, где искать корни помешательства своего сына.
— Решено, в декабре едем в Вену, — заключил дон Ригоберто. — Смотреть картины Шиле и слушать Моцарта. Он действительно никогда мне не нравился; но, возможно, настала пора поменять пристрастия. Если этот художник нравится тебе, он и мне должен нравиться. Не знаю, что нашел в нем Фончито. Ты совсем засыпаешь? А я тебе мешаю своей болтовней. Спокойной ночи, любимая.
— Спокойной ночи, — пробормотала донья Лукреция.
Дон Ригоберто подвинулся и согнул ноги, чтобы жена оказалась как бы сидящей у него на коленях, а донья Лукреция повернулась на бок, прижавшись спиной к его груди. В такой позе они засыпали все десять лет до разрыва. И вернулись к ней позавчера. Одной рукой дон Ригоберто обхватил плечо Лукреции, накрыв ладонью ее грудь, а другой обнял за талию.
Кошки, наверно, слюбились или завершили схватку и примолкли. Последний автомобильный гудок вместе с тарахтением мотора давно растворился в тишине. Пригревшемуся рядом с теплой женой дону Ригоберто казалось, что он, повинуясь сладостной инерции, скользит в спокойных и ласковых водах, а может быть, летит в космосе, навстречу льдистому сиянию звезд. Сколько дней, сколько часов еще продлится это ощущение безмятежного покоя, полной, нерушимой гармонии? Словно отвечая его мыслям, донья Лукреция произнесла:
— Сколько моих писем ты получил, Ригоберто?
— Десять, — ответил он, слегка запнувшись. — Я думал, ты спишь. А почему ты спрашиваешь?
— Я тоже получила от тебя десять анонимок, — ответила она, не двигаясь. — Я бы назвала это любовью к симметрии.
Теперь насторожился дон Ригоберто.
— Десять анонимок от меня? Я не написал тебе ни одного письма. Ни с подписью, ни без подписи.
— Конечно, — произнесла женщина, глубоко вздохнув. — Ты и сейчас ничего не знаешь. До сих пор бродишь в потемках. Ну хоть немножко начинаешь понимать? Я тоже не отправляла тебе анонимок. Всего одно письмо. Но то самое, одно-единственное и вправду написанное мной, я так и не отправила.
Они пролежали молча, не шелохнувшись, две, три, пять секунд. И хотя тишину нарушал лишь рокот волн, дону Ригоберто казалось, что под окнами вновь собираются разъяренные коты и истомленные страстью кошки.
— Ты ведь не шутишь? — выговорил он, отлично зная, что донья Лукреция говорила очень серьезно.
Она не ответила. В спальне снова воцарилась тишина. Каким коротким, каким непрочным оказалось их ослепительное счастье. Добро пожаловать в реальность, Ригоберто, суровую и жестокую.
— Если ты, как и я, больше не хочешь спать, — предложил он наконец, — вместо того чтобы считать овец, давай попробуем во всем разобраться. Лучше покончить с этим прямо сейчас. Если ты не против, конечно. Если предпочитаешь забыть об этих анонимках, давай забудем. И больше никогда не станем о них говорить.
— Ты ведь и сам прекрасно знаешь, Ригоберто, что забыть не получится, — устало возразила женщина. — Нужно разобраться во всем раз и навсегда.
— Отлично, — согласился он, приподнимаясь. — Давай их прочтем.
В доме было прохладно, и, прежде чем перебраться в кабинет, они накинули халаты. Донья Лукреция захватила термос с горячим лимонадом, приготовленным на случай простуды. Перед тем как приступить к чтению, сделали пару глотков из одного стакана. Дон Ригоберто хранил письма в последней из тетрадей, заложив ими чистую страницу; донья Лукреция, перевязав свои послания лиловой лентой, носила их в дамской сумочке. Конверты и бумага оказались совершенно одинаковыми — такие продавались за четыре реала в китайских лавках. Однако почерк был разный. Единственного письма, в действительности написанного доньей Лукрецией, среди анонимок не оказалось.
