Юрий Домбровский - Собрание сочинений в шести томах. Том первый

Веневитвинов

Внимайте; чтоб сего кольца

С руки холодной не снимали,

Пусть с ним умрут мои печали

И будут с ним схоронены.

Века промчатся и, быть может,

Что кто-нибудь мой прах встревожит

И в нем тебя откроет вновь.

Среди могильной пылиИ сами все в пыли,Мы гроб его открылиИ перстень извлекли.Среди могильной пылиКладбищенской земли.Из тесной домовиныМы вынесли на светЕго большой и длинныйМальчишеский скелет.Из тесной домовины,Тесней которой нет;И вот два музыканта,Девица знойных лет,Два франта-аспирантаИ дед — пушкиновед,Священники без шапок,И в шапке землекоп,И мы, две мелких шавки,Разглядываем гроб.Там чуждый нашим спорамЛежит уж столько летТот мальчик, о которомУ нас суждений нет.Тот мальчик, о которомКонца нет нашим спорам,Но правды тоже нет.И шептались духовные лица:«Если руки простерты на бедра,Это значит: самоубийца...»Ах, молчите, духовные лица!

Спи, мой юный, мой чистый, мой гордый,Не достать их догадливой сплетнеДо любви твоей двадцатилетней.У нее ни морщин, ни седины,И ни повода, ни причины,Ни начала, ни окончанья,Только радуги, только звучанья,Только свет из глазничных отверстийВсе светлей озаряет твой перстень,Да шумит покрывало у милой,Что пришла погрустить над могилой.

Что ж грустить? Не звала, не любила,Только перстень она подарила,Только перстнем она одарила,Только гибелью благословила.Осветила мучительным взглядом,Напоила любовью, как ядом;И твое утомленное тело,Словно яблочный цвет, облетело,Оставляя на старом погостеЧерный перстень да белые кости.

Так лежи, возлагая на бедраВ отверженьи, в бессмертьи пустомЭти руки, простертые гордо, —Но не сложенные крестом!Пусть плюются духовные лица,Негодующей верой полны,И над черепом самоубийцыВидят синий огонь сатаны!Пусть трясут они гривою конскою,Вспоминают евангельский стих, —Там посмотрят княгиню ВолконскуюИ не очень послушают их!

Клюшников

Однажды, поднимаясь от залива,На памятник наткнулся я красивый:Средь горных сосен в узком их кругуСтоял он, ангел отрешенный, белый,И девушка в хитоне, паче мела,Грустила на высоком берегу.Ее лицо, бровей ее дугу,Все для полета собранное телоИ эту невесомость без предела —Власть мрамора и розы на снегу.Воспоминанье общее об этомЯ сохранил доныне. ПьедесталТяжеловесным золотом блисталИ отдан был лирическим поэтам:Некрасов, Майков, Тютчев, Пушкин, Блок,Конечно, Надсон, Лермонтов, Плещеев...Кто притащил строку, кто десять строк,Невесту провожая в дом Кащеев.И говорил лирический букет:Люблю тебя, хотя тебя и нет!Как вдруг с высокой глыбы пьедесталаСовсем иная надпись проблистала:«Я не люблю тебя, мне суждено судьбоюНе полюбивши разлюбить.Я не люблю тебя моей больной душою,Я никого не буду здесь любить.Я не люблю тебя, я обманул природу,Тебя, себя, знакомых и чужих,Когда свою любовь и бедную свободуЯ положил у милых ног твоих.Я не люблю тебя, но, полюбив другую,На сотни мук я б осудил себя —И, как безумный, я и плачу, и тоскую —Все об одном: я не люблю тебя».И подпись: «Клюшников». Да кто же он такой,Обвивший крест у Южного залива?Но как ни напрягаю разум свой,Я многого не вырву из архива!Да, при Белинском был такой поэт,Одна из звездочек его плеяды,Его и в словарях искать не надо,И в сборниках его, конечно, нет, —Но кости, погребенные в могиле,Его стихов, конечно, не забыли.А тишина! А тишина кругом!Лишь зелень утомленная, да море,Да девушка на камне гробовом,Парящая в оранжевом просторе,Да власть стиха! Немного лет назад(Немного лет, раз есть стихи из Блока),Стихами отправляли в Рай и в Ад,И грозен был тяжелый ямб пророка.Стихами убивали, и стихиВрезали в мрамор, как эпиграф к смерти.Их не стирали ни дожди, ни мхи,Не заслоняли ни кресты, ни жерди.Был стих суров, как воинский приказ,И в оный день отчаянья и гневаОн прогремел, и даже Бог не спасЕго лучом пронизанную деву,А был ли то литературный жест,Слеза ли Демона пробила камень, —Ей все равно: над ней разводит крестНедоуменно белыми руками.

Спускаюсь вниз — закат уже погас,Знакомая актриса в пестрой шалиИдет навстречу: «А мы ждали, ждали,Мы совершенно потеряли вас.»Гляжу на губы, на лиловый грим,На тонкие и выспренные брови:«Там на горе...» Мы долго говоримО странной ненавидящей любови.Когда искусство превратилось в кровь,Тогда собьешься и не скажешь сразу,Где жест актера перешел в любовь,А где любовь переродилась в фразу!

Козлов

Певец! Когда перед тобой

Во мгле сокрылся мир земной.

«Ночь весенняя дышалаСветло-южною красой,Тихо Брента протекала,Серебримая луной.»[6]Тихо в сумрачном канале,Отражающим луну,Дева в черном покрывалеМолча смотрит на волну.Он гребет, на лодке стоя,Быстрый, яркий, как волна,Но красавца за фатоюНе заметила она.И не слышит, как в палатыБьет напевная волна.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Ночь и грязь. Домов квадратыКрестит дождик полосатый.Тучи мчатся, ночь темна.Заиграл сверчок на печке,Ветер кинулся в окно;Оплывают тихо свечки,Утомленные давно.Мелкий дождик нудит, нудит...Дочка борется со сном.Может, хватит, может, будет?Может, тоже отдохнем?

Но вперяя взгляд лучистыйИ сжимая пальцы рук,«Заструился пар душистый!» —Ты приказываешь вдруг.И опять цветы и маски,И рапиры, и щиты,И корсеты, и подвязки —Все взбесившиеся краскиРазъяренной красоты.

Знаешь? Я с тобой согласен:Из скворешен и квартирДо нелепости ужасенЭтот вылинявший мир.Так хватай же кисти смелоИ не бойся ничего —Только синим, только белым,Только красным крой его!И тогда средь одиночки,Вдохновенной слепоты,Из тугой и жесткой почкиХлынут липкие цветы.Ты увидишь на мгновенье,Неподвижно и светлоВсе, что гибнущее зреньеВ темноту перенесло.То, стыдясь и хорошея,Вновь вошла в свои праваАбсолютная идея —Неподвижность божества.Светлый рай олеографий —Красота добра и зла,Все, что нам на мокрый гравийС неба Муза принесла.

Анри Руссо

Мир этот многоцветен и нечист,Мерцающий, безумный, исступленный;Но ты пришел, ты свет зажег зеленый,А солнце осветило каждый лист,А там еще трепещут жемчугаЗмеиных тел, там дым и свет пожара —На голубых танцовщицах Дега,На розовых животных Ренуара.Там есть еще багровый жирный цветСтрастей и чувств кровавые изнанки.Там так нежна фигура Таитянки.Струящая почти лиловый свет...Там чертово вертится колесо,И бледный от томления и страсти,Вселенную там рушит Пикассо,Чтоб вновь срастить рассыпанные части.Там словно висельник застыл в дверяхПотусторонним холодом овеянСуровый католический монахС ключом в руках и вервием на шее.Взгляни — и мимо, около окна,Стоит поэт твой — прост, многотелесен,[7]С улыбкою он смотрит с полотнаВ тот скорбный мир, где не хватает песен.А рядом Муза — край ее плащаКасается зеленого хвоща;И море, недоступное для бури,Несется здесь из тюбика лазури.

Море, море, пароход,Маленький кораблик.Отразились в ряби водРозовые сабли.Из высоких труб идетГолубая вата,Где же этот пароходВидел я когда-то?Где я видел кудри скал,Чаек в красном свете?Для кого я рисовалПароходы эти?О, далекий край земли,Где по ровной гладиПроплывают кораблиВ детские тетради?Где в раскрашенный блокнотЖелтый, словно репа,Пробирался хитрый кот,Выгнутый свирепо.

Оглушительно дыша,Вышел он из камышаИ глядит стрелою в цель.Устремляется газельСпециально, чтоб упастьВ поджидающую пасть.Тигр расправил для красыАфриканские усы,Встал во весь звериный ростИ раскручивает хвост.

Точка, точка, бугорок,Пара рог да пара ног...Неужели, неужелиЭто все, что от газели?

Ира! Ира! Ира — план,Посади меня в карман,Разверни свои бока,Подними под облака!С воротом распоротымМы парим над городом,Наблюдая с высоты,Как горбатятся мосты,Как ложится ловкоСиняя штриховка:То у круглой аркиРазлеглися парки.То, косматей медвежат,Ели город сторожат.То идет по улицеЛошадь меньше курицы,С белою попоною,С черною короною,С красною каретою,С гривою-кометою.

Точка, точка, запятая,Минус, рожица кривая.Ручка, ножка, огуречик —Вышел к морю человечек,И сияют на картинкеЧеловечкины ботинки,И цилиндр, и часы,И кудрявые усы.И, подумав, я рисуюРядом даму голубую —Тонкую, унылую,Бледную и милую.Точки, точки, точки, точки,Черный пудель на цепочке.Дом, труба и из трубы —Дыма черные клубы.

А на пестром рынкеКринки да корзинки,Ходят да толкуют,Спорят да торгуют...Рыбьими салатами,Утками пернатыми,Виноградом, розами,Яйцами розовыми.

Шел однажды я по рынку,Спотыкнулся о корзинку...В этой маленькой корзинкеВсе товары хороши:Пудра, кружево, ботинки —Что угодно для души.

Ах, угодны для душиВаши мне карандаши!Молодые игры,Пожилые тигры,Храмы голубые,Дамы молодые,Небо, в небе колесо...Вы создатель их, Руссо...

Увы, весь этот мир не для меня!Неискренний, двуличный и пытливый,Я полюбил змеиные отливыИ радуги угарного огня.Я полюбил разъятый, словно труп,Мой страшный мир в палитре увяданья;Но в оный час, когда из жестких губВдруг вылетит склерозное дыханье,И будет взгляд мой искренен и туп,Но страстного исполнен ожиданья,И я увижу смерть — совсем не ту,Что с детства мне обещана преданьем, —А дикий свет, нагую высоту,Вне образов, времен и очертанья...И вдруг пойму, что тяжкий подвиг мой,Ты — жизнь моя! Не пращуров наследство,А только путь бессмысленно прямой,Бессмысленно пустой, в нагое детство.И затоскую смертно трепеща;Приди тогда из облачных расселинИ возврати мне тигра, солнце, зеленьИ музу старую под щетками хвоща.

Каменный топор