Плащ Рахманинова - Руссо Джордж
— Разве Рахманинов не обратился бы сначала к гипнотерапии? — возразила Дейзи.
— Скорее всего, нет, — заверила ее Эвелин. — К тому времени он так устал и выгорел, что не рассчитывал больше на ее помощь. К тому же он был слишком стар. Через несколько месяцев ему исполнялось семьдесят. Его мысли были о другом. Наталья тоже это понимала, поэтому предпочла сиделку-компаньонку. Она была уже не девочкой и устала от бесконечных путешествий. Возможно, это она предложила пригласить сиделку.
— Ясно, — сказала Дейзи, мысленно ища возражения и вспоминая старую русскую даму, смотрящую в окно.
Эвелин продолжала:
— Она была с ним до самого конца… до самой последней минуты держала его за руку.
Детский голосок Дейзи зазвучал громче от возбуждения, когда она представила, какую новую информацию они, возможно, нашли.
— Эвелин, думаешь, он рассказал ей секреты, которые больше никому не рассказывал?
— Может быть, — сказала Эвелин, уже думавшая над тем, какие это могут быть секреты.
Следующие несколько недель Эвелин провела в уединении. Попивая бренди у окна и глядя на красный огненный шар, опускающийся в Тихий океан, часто бормоча про себя — эта привычка усилилась с возрастом и вызывала у нее чуть ли не гордость, она неспешно обдумывала свое «открытие»: лицо, которое видела Дейзи, принадлежало Мордовской. Бертенсон и Серов об этом не упоминали, другие биографы тоже. Эвелин была убеждена, что доктор Голицын все объясняет; ее удивляло, что Бертенсон так мало о нем рассказал и упомянул Мордовскую всего однажды. Ее одержимость к этому моменту достигла своего пика, и она с головой ушла в фетишистские поиски биографических свидетельств.
Она нашла в биографии Бертенсона сноску, где тот ссылается на статью Голицына под заглавием «Болезнь и смерть С.В. Рахманинова», написанную через несколько недель после смерти композитора и вышедшую на английском в местном журнале для русской диаспоры в Сан-Франциско[133]. Эвелин написала в дневнике, что пыталась раздобыть для себя экземпляр, но не добавила, получилось ли. Она думала, что совершила открытие, соединив Голицына с Мордовской — связь, о которой биографы Рахманинова ничего не знали, — и не готова была от него отказаться.
Записи Эвелин, посвященные Рахманинову, заканчиваются в середине 1980-х, и позже есть всего один длинный набросок, к которому я в скором времени вернусь. После «открытия» Мордовской она все еще делала записи в своих дневниках, но уже не так последовательно, и ее заметки становились все реже. Может быть, ее отвлекала какая-то проблема, свидетельств которой не осталось? Имя Дейзи появляется вплоть до начала 1980-х, а потом исчезает. Может быть, Дейзи переехала? Или они поссорились? Исходя из наших телефонных разговоров, я не мог не заподозрить, что Эвелин пьет.
Однажды, примерно во время своего «открытия», к которому я приближаюсь, она спросила меня, знаю ли я что-нибудь о «докторе Голицыне».
— Нет, — ответил я. — С чего бы мне знать о каком-то непонятном русском враче, который приехал в Америку в двадцатые годы?
В те дни, задолго до появления Интернета, нельзя было просто погуглить всякого, кто когда-либо жил, и за две минуты узнать все, что требуется. После того разговора и до ее смерти мы общались всего три-четыре раза.
Я никак не ожидал, что последние годы ее жизни так многое мне откроют — ее решение загадки последних дней Рахманинова и столь мучившей его ностальгии по России. До сих пор, спустя два десятилетия после ее смерти, собрав все возможные факты последних дней его жизни, я не устаю поражаться. Но для начала мне нужно сделать небольшое отступление: кем был доктор Голицын, человек, игравший ключевую роль в этой истории? Как мог я понять Ольгу Мордовскую, если ничего не знал о Голицыне? Был ли он всего лишь очередным доктором из белоэмигрантов? Факт в том, что, помимо жены, дочери и свояченицы, Голицын и Мордовская были единственными, с кем Рахманинов провел последние дни своей жизни.
Я отыскал некоторые документы Голицына в Гуверовском институте при Стэнфордском университете и, внимательно изучив их, сконструировал модель его жизни. В его архиве я нашел почти все, что мне было нужно, кроме ответа на одну загадку, но его предоставила мне Эвелин, а не Голицын с Мордовской. Итак, начну с самого начала.
* * *Александр Владимирович Голицын (1876–1951) был вторым сыном князя Владимира Михайловича Голицына, служившего накануне революции знаменитым губернатором Москвы. Голицыны были одним из двух самых влиятельных аристократических семейств Российской империи (второе — Шереметевы); обе эти семьи относились к дворянству совсем иного уровня, нежели Рахманинов, гораздо более богатые, могущественные и влиявшие непосредственно на царя. Александр вырос под Москвой, в Петровском, родовой усадьбе XVII века, столь почитаемой всеми Голицыными, что там нельзя было даже переставлять мебель и другие предметы. В результате политических разногласий усадьбу унаследовал Александр, а не его старший брат, и вместе с женой Любовью Глебовой (1882–1948) вступил во владение в 1901 году. В окрестностях усадьбы жили тысячи крестьян, которые разграбили ее после революции. Петровское до сих пор стоит в руинах.
После событий 1917 года Александр с Любовью отправились на восток, через Сибирь в Маньчжурию и Харбин. В 1920 году в Иркутске он попал в плен к красным и оказался в тюрьме. Там он заболел тифом и едва не умер. Но он изучал инфекционные заболевания в Московском университете, поэтому знал, как себя спасти. Его младший брат Лев, еще один князь Голицын, тоже попал в руки красных и был заключен в тюрьму, но ему повезло меньше, и он умер от тифа на руках брата-медика.
Любовь с детьми продолжали путь на восток, в I Харбин, маньчжурский город, в те годы полный белых русских эмигрантов. У монгольско-маньчжурской границы поезд разделялся, и Любовь позаботилась, чтобы они оказались в вагоне, ехавшем на юг, в Харбин. Этот город стал развиваться в конце XIX века, когда русские вторглись в Маньчжурию. Русско-маньчжурское соглашение 1897 года предоставило России право на строительство Китайско-Восточной железной дороги, и ее административным центром стал Харбин с подконтрольной ему зоной в 50 километров шириной вдоль железнодорожных путей. Город также стал и культурным центром: в 1920-х и 1930-х здесь часто выступали известные еврейские исполнители, благодаря которым в Китае распространилась западная музыка — следы этого важного события в развитии музыкального образования мы отмечаем и сегодня. Всем этим беженцам и изгнанникам требовались медицинские услуги, и доктор Голицын получил работу в новой больнице, открывшейся в 1920 году.
Пока Голицын поправлялся после болезни в иркутской тюрьме, он помогал тюремному начальству лечить больных солдат. За это его освободили, и он тоже поехал в Харбин. Любовь пришла в ужас, когда увидела его таким изможденным, но лучше уж ослабевший, чем мертвый. Окончательно оправившись, Голицын окунулся в суету харбинской жизни и стал потихоньку готовить их отъезд. Он решил стать добровольцем Красного Креста, чтобы получить назначение в другое место: если бы ему предоставили выбор, он остановился бы на Америке. Любовь предпочла бы Москву, но перспектива снова пересечь Сибирь, на что ушли бы месяцы, а то и годы, была слишком устрашающей и опасной, чтобы всерьез о ней задумываться.
Их желание исполнилось весной 1923 года. План Голицына принес плоды: к тому моменту Красный Крест уже полагался на него как на главного специалиста по инфекционным заболеваниям в Харбине. Когда им понадобился представитель в Америке, чтобы найти дом для тысяч беженцев, выбор пал на него.
Он переплыл Тихий океан с тремястами долларами в кармане и выбрал местом своего назначения Сиэтл; ему повезло куда больше, чем Рахманинову— тому пришлось эмигрировать с Натальей и девочками на Запад без денег, с одними лишь музыкальными пальцами. Голицын оставил мемуары, в которых подробно описал свое бегство от большевиков, но не упомянул, что был лечащим врачом Рахманинова.
