Альберто Моравиа - Чочара
- Скорее, бежим!
И в тот же момент я услышала очень сильные взрывы бомб, падавших совсем рядом, а в промежутках между взрывами яростный шум самолетов и сухой треск зениток.
Схватив за руку Розетту, я бросилась вон из дому. На дворе была еще ночь, но было светло, как днем: какой-то красный свет заливал все вокруг - дом, деревья, небо. Вдруг послышался ужасающий взрыв, бомба упала за нашим домом, и воздушная волна догнала нас, я почувствовала, будто кто-то подул на меня со страшной силой, юбка у меня прилипла к ногам, я подумала, что ранена или, может, уже умерла. Но я продолжала бежать по засеянному пшеницей полю, таща за собой Розетту, потом вдруг почувствовала, что спотыкаюсь и падаю в воду. Это был ров, полный до краев водой, вода была холодная, и этот холод привел меня немного в себя; вода доходила мне до живота, и я неподвижно стояла в ней, прижимая к себе Розетту, а вокруг нас метался красный свет, освещая дома и развалины Фонди, которые были видны, как днем; взрывы слышались вокруг нас со стороны полей то совсем близко, то подальше.
Небо над нашей головой расцветало белыми облачками зенитных вспышек, и среди всего этого ужаса был слышен хриплый и яростный шум самолетов, летавших совсем низко и бросавших на нас бомбы. Последний взрыв был особенно страшный, как будто кто-то ушел из комнаты, сильно хлопнув за собой дверью; красный свет почти погас, только где-то далеко на горизонте что-то мерцало, наверно, это был пожар; шум самолетов тоже понемногу стих, постепенно удаляясь и исчезая вдали, зенитки выстрелили еще несколько раз, потом все смолкло.
Как только ночь стала опять черной и тихой и над нашими головами показались звезды, я сказала Розетте:
- Лучше нам не возвращаться в домик... Если эти сукины дети опять прилетят со своими бомбами, они и взаправду могут нас убить. Останемся здесь, по крайней мере дом не обрушится нам на голову.
Мы выбрались из воды и легли в пшеницу, прямо на землю, на краю рва. Уснуть нам больше не удалось, мы дремали, но уже не чувствовали себя такими счастливыми, как в домике, когда стреляла пушка. Ночь была полна звуками и тревогой: издали доносились какие-то крики, вой, лязг и шум моторов, топот и другие странные и необычные звуки; я подумала, что немецкие бомбы, наверно, убили и ранили много людей и теперь американцы отыскивают и собирают этих раненых и убитых. Наконец мы заснули, а когда проснулись, уже занималась заря; мы лежали в пшенице, прямо рядом с моим лицом росли желтые высокие стебли, между которыми я увидела несколько маков красивого красного цвета; небо над моей головой было белое и холодное, на нем еще блестело несколько светло-золотых звезд. Я посмотрела на Розетту, лежавшую рядом со мной и еще спавшую: на лице у нее была черная засохшая грязь, ноги и юбка были тоже по самый живот в грязи, у меня было то же самое, но все-таки я чувствовала себя отдохнувшей, потому что мы проспали довольно долго, хотя и с большими перерывами: накануне мы легли спать сразу после полудня. Я сказала Розетте:
- Давай вставать, что ли? , Но она пробормотала в ответ что-то невразумительное, повернулась на другой бок, положила голову мне на колени, уткнувшись в них лицом и обхватив меня руками. Тогда я опять улеглась, хотя мне уже не хотелось спать; я лежала с закрытыми глазами среди пшеницы и ждала, когда, наконец, Розетта выспится.
Розетта проснулась, когда солнце уже стояло высоко на небе; мы с трудом поднялись с земли и посмотрели в сторону нашего домика, но сколько мы ни смотрели, домика нигде не было видно. Наконец я заметила на краю поля, там, где должен был находиться домик, кучку развалин. Я сказала Розетте:
- Вот видишь, если бы мы остались там, то нас убило бы.
Она ответила мне совершенно спокойно:
- Может, это было бы лучше, мама.
Я посмотрела на нее и увидела на лице ее такое отчаяние, что с внезапной решимостью сказала:
- Сегодня же мы уйдем отсюда во что бы то ни стало.
Она спросила:
- А как? А я на это:
- Мы должны уйти отсюда, значит, найдем способ.
Мы пошли посмотреть, что сталось с нашим домиком. Бомба разорвалась как раз рядом с ним, и домик рухнул на дорогу, которая была вся покрыта обломками. Воронка от бомбы была широкая, с неровными краями, в ней виднелась темная свежая земля, перемешанная с травой, а на дне уже стояла лужа желтоватой воды. Значит, мы опять оказались без крова, и, что еще хуже, чемоданы со всеми нашими пожитками остались под развалинами дома. Отчаяние охватило меня. Не зная, что делать и предпринять, я уселась на развалинах домика и долго смотрела перед собой. Дорога, как и накануне, была заполнена солдатами и беженцами, но все они проходили мимо, даже не глядя на нас и на развалины нашего домика: все уже привыкли к этому и не обращали внимания. Но вот один крестьянин остановился и поздоровался с нами: я познакомилась с ним в Фонди, когда приходила сюда из Сант Еуфемии в поисках продуктов Он рассказал нам, что ночная бомбежка была делом немецких самолетов, что в Фонди убито человек около пятидесяти: человек тридцать солдат и двадцать итальянцев. Он нам рассказал об одной семье, прожившей, как и мы, почти год в горах и спустившейся в Фонди после прихода союзников. Эта семья заняла домик у дороги, недалеко от нашего, на домик упала бомба - и они все убиты: муж, жена и четверо детей. Мы с Розеттой выслушали этот рассказ в полном молчании. В другое время, слушая такой рассказ, мы, конечно, стали бы прерывать рассказчика восклицаниями: «Подумать только! Как же это? Вот бедняжки! Какая судьба!» Но теперь мне не хотелось даже открывать рта. По правде сказать, наши собственные несчастья делали нас равнодушными к несчастьям других людей. Позже я думала, что вот это равнодушие - один из самых ужасных результатов войны: война делает людей бесчувственными, убивает в них жалость, превращает их сердца в камень.
Все утро мы просидели на развалинах домика, разбитые, отупевшие. Мы чувствовали себя такими пришибленными, как будто нас кто-то ударил по затылку, мы даже не отвечали на вопросы солдат и крестьян, проходивших мимо. Помню, что один американский солдат, увидев Розетту, сидящую на камнях, неподвижную и молчаливую, заговорил с ней. Она, не отвечая, смотрела на него; он говорил сначала по-английски, потом по-итальянски, наконец вытащил из кармана сигарету, сунул ее Розетте в рот и ушел. А Розетта продолжала сидеть - лицо все в грязи, изо рта свисает сигарета,- это могло показаться смешным, если бы не было таким печальным. Наступил полдень, и я, сделав над собой усилие, решила, что мы должны все-таки что-нибудь придумать,- хотя бы достать себе еды; ведь что бы там ни было, а есть-то надо. Я сказала Розетте, что нам придется вернуться в Фонди и найти того американского офицера, который говорил на неаполитанском диалекте: он вроде почувствовал к нам симпатию. Медленно и неохотно направились мы в город. Там опять было оживленно, как на базаре: люди толпились между развалинами домов, лужами, грузовиками и броневиками, а американские полицейские на перекрестках напрасно старались регулировать движение этой толпы несчастных людей. Так мы дошли до площади, и я направилась к зданию муниципалитета, вокруг которого толпилась такая же масса людей, как и накануне: в муниципалитете опять раздавали продукты. На этот раз было все-таки немного больше порядка, полицейские устанавливали людей в три очереди, по количеству американцев, раздававших за столом консервы; около каждого американца стоял итальянец с белой повязкой на рукаве, это были служащие муниципалитета, помогавшие распределять продукты. Среди других за прилавком я увидела вчерашнего офицера и сказала Розетте, что мы станем в очередь к нему, чтобы поговорить с ним. Нам пришлось довольно долго простоять в очереди, пока мы не очутились перед прилавком. Офицер узнал нас и улыбнулся, показывая свои ослепительные зубы:
- Здравствуйте. Ну как, вы еще не уехали в Рим? Я показала на себя и на Розетту:
- Посмотри, в каком мы виде.
Он посмотрел на нас и сейчас же понял, в чем дело.
- Ночная бомбежка?
- Именно так, и у нас больше ничего нет. Бомба разрушила домик, где мы нашли себе пристанище, и наши чемоданы вместе с консервами, которые ты нам дал, остались под развалинами.
Он больше не улыбался. Вид Розетты, ее кроткое лицо, покрытое грязью, были слишком печальны.
- Продукты я могу вам дать, как и вчера,- сказал он,- кроме того, вы получите кое-что из одежды. Больше ничего, к сожалению, я не могу для вас сделать.
- Помоги нам вернуться в Рим,- сказала я.- Там у нас есть и квартира, и вещи - вообще все.
Но он ответил так же, как накануне:
- Как же ты хочешь идти в Рим, если мы сами туда не дошли?
На это я, конечно, ничего не могла ответить и промолчала Он дал нам несколько банок консервов и велел итальянцу с белой повязкой на рукаве проводить нас в другое помещение, где раздавали одежду. Вдруг, уже прощаясь с ним, я сказала, сама не знаю почему:
