Харуки Мураками - Охота на овец
– Если мы не вовремя, то зайдем в другой раз! – проговорил он нерешительно в открытую дверь.
– Нет-нет, совсем наоборот! Я тут как раз с тоски помираю! – поспешно выпалил я, опуская гитару на пол.
Как и в прошлый раз, Человек-Овца снял ботинки снаружи, постучал их один о другой, стряхивая засохшую грязь – и только потом зашел и затворил за собою дверь. Припорошенный снегом, его овечий наряд смотрелся особенно натурально. Протрусив к креслу напротив меня, он сел, положил руки на подлокотники и несколько раз поерзал всем телом, устаиваясь поудобнее.
– Этот снег тоже растает, да? – спросил я.
– Угу, этот тоже. Бывает два разных снега: тот, который тает – и тот, который не тает. Это – как раз тот, который тает.
– Понятно, – сказал я.
– А который не тает – тот будет еще через неделю.
– Пиво будешь?
– Спасибо. Если можно, лучше все-таки бренди.7
Сходив на кухню, я достал для него бренди, для себя пива, разложил на тарелке бутерброды с сыром, принес все в гостиную и поставил на стол.
– Что ли на гитаре играл? – с явным любопытством спросил Человек-Овца. – Мы вот тоже музыку любим. Играть, правда, совсем не умеем...
– Да я тоже не умею. Уж лет десять, наверное, гитару в руки не брал.
– Ну, все равно: сыграл бы что-нибудь, как умеешь!
Чтобы не обижать Человека-Овцу, я сыграл ему первый куплет «Airmail Special», но уже в припеве заблудился в мудреных синкопах, сбился с ритма, плюнул и отложил инструмент.
– Эх, здорово! – с чувством похвалил Человек-Овца. – Небось, хорошо, когда музыку играешь?
– Это если хорошо играешь. В этом-то и проблема. Чтобы научиться играть хорошо, нужно, чтобы слух был хороший. А с хорошим слухом уши могут завять от своей же игры, пока учишься.
– Вон, значит, как? – удивился он.
Человек-Овца налил себе бренди, поднес бокал ко рту и принялся отхлебывать маленькими глоточками. Я откупорил пиво и стал пить прямо из банки.
– Послание твое мы передать не смогли, – сказал Человек-Овца.
Я молча кивнул.
– И пришли, чтобы тебе об этом сказать.
Я поднял глаза к календарю на стене. Дата истечения срока обведена красным фломастером, и до нее оставалось всего три дня. Впрочем, теперь мне было уже все равно.
– Ситуация несколько изменилась, – медленно произнес я. – Я теперь очень зол.
Так сильно, как еще не злился в жизни ни разу.
Человек-Овца молчал, застыв с бокалом в руке.
Я взял гитару за гриф, размахнулся – и что было силы шарахнул ею о кирпичный угол камина. Под душераздирающий визг лопающихся струн инструмент разлетелся вдребезги. Человек-Овца слетел с кресла, точно ошпаренный. Уши его качались, точно лапы сосны на ветру.
– В конце концов, я тоже могу когда-нибудь разозлиться, – все так же медленно сказал я. Словно бы убеждал себя самого: я тоже имею право на злость, все в порядке...
– Нам очень жалко, что не получилось тебе помочь, – пробормотал Человек-Овца. – Но ты пойми одно: мы к тебе относимся хорошо.
Какое-то время мы с ним сидели и молча смотрели на снег за окном. Мягкий снег высыпался из облака, как пух из дырявого одеяла. Я отправился на кухню за очередной банкой пива. Проходя по коридору у лестницы, оглянулся на старое зеркало. Как и следовало ожидать, тот, что был по ту сторону зеркала, тоже решил сходить за очередной банкой пива. Мы посмотрели друг другу в глаза и вздохнули. Обитая в разных мирах, мы думали с ним одинаково. Прямо как Граучо и Харпо Маркс из «Утиного Супа».
Кроме меня самого, в зеркале отражалась еще и гостиная за моей спиной. А может быть, наоборот – гостиная за его спиной отражалась по эту сторону зеркала. Так или иначе, обе комнаты выглядели абсолютно одинаковыми. Диваны, кресла, ковер на полу, часы, стеллажи – все до последней мелочи совпадало. И там, и здесь – одна и та же, не очень изысканная, но уютная гостиная большого дома. И все-таки мне показалось, будто между комнатой там и комнатой здесь была какая-то разница. Или мне только так показалось?
Я достал из холодильника запотевшую, небесно-лазурного цвета банку «Левенбрау» и с пивом в руке поплелся назад. На обратном пути я еще раз посмотрел на гостиную в зеркале. Потом – на ту гостиную, из которой пришел. Человек-Овца все так же сидел в кресле, не двигаясь, и рассеянно наблюдал, как падает снег за окном. Я опять повернулся, чтобы взглянуть на Человека-Овцу по ту сторону зеркала. Однако в зеркале не было никакого Человека-Овцы. В зеркале я увидал лишь громадную пустую гостиную, посередине которой стояли диван, пара кресел и стол. Там, в зеркальном мире, я был бесконечно один. У меня отвратительно засосало под ложечкой.
– Плохо выглядишь, – сказал Человек-Овца.
Ничего не ответив, я плюхнулся на диван, молча откупорил банку с пивом и сделал большой глоток.
– Простудился, сразу видать. Для непривыкшего, конечно, зима здесь слишком холодная. Да и воздух чересчур сырой... Постарайся сегодня пораньше заснуть.
– Ну уж нет, – покачал я головой. – Сегодня я вообще спать не лягу. Сегодня я буду сидеть и ждать, пока мой друг не придет.
– Ты знаешь, что он придет?
– Знаю, – сказал я. – Он придет сегодня в десять вечера.
Человек-Овца, не говоря ни слова, смотрел на меня. Глаза его в прорезях маски казались абсолютно невыразительными.
– Сегодня вечером я собираюсь в дорогу, а завтра снимаюсь отсюда. Если встретишь его – так и передай... Хотя, скорее всего, и передавать-то уже не нужно.
Человек-Овца с понимающим видом кивнул:
– Нам будет грустно, когда ты уйдешь... Ну, ладно. Наверно, тут и правда ничего не поделаешь... А ничего, если мы бутерброды с собой заберем?
– Ради Бога...
Человек-Овца завернул бутерброды в носовой платок, сунул сверток в карман и натянул перчатки.
– Надеюсь, еще увидимся как-нибудь... – сказал на прощание Человек-Овца.
– Не сомневаюсь, – ответил я.
Человек-Овца ушел через пастбище на восток. Фигурка его очень скоро скрылась за снежной вуалью. И осталась одна тишина.
Я налил в бокал Человека-Овцы бренди сантиметра на два и выпил залпом до дна. В горле сделалось горячо. Чуть погодя горячей волной окатило желудок. Еще через полчаса дрожь во всем теле кое-как унялась. Только звон часов у камина как будто усилился и еще долго грохотал, не найдя выхода, в голове. Я принес со второго этажа одеяло и прикорнул на диване. Непонятно с чего я смертельно устал – точно малый ребенок, что потерялся в лесу и проплутал трое суток по буреломам. Я закрыл глаза – и уже в следующую секунду спал, как убитый. Мне приснился кошмарный сон. Такой кошмарный и неприятный, что даже не вспомнить, о чем.
10
СРОК ИСТЕКАЕТ
Густой маслянистый мрак просочился через уши в голову и заполнил всего меня изнутри. Снаружи кто-то настойчиво пытался громадной кувалдой раскроить обледеневший земной шар на куски. Восемь фантастической силы ударов один за другим сотрясли всю планету. Но старушка-Земля не разбилась, а только покрылась мелкими трещинами.
Восемь?.. Восемь вечера!
Я помотал головой и открыл глаза. Все тело одеревенело от холода, а голова раскалывалась от боли. Было отчетливое ощущение, будто меня засунули в кухонный миксер, добавили льда и хорошенько взболтали. Но самым неприятным оказалось проснуться в кромешной тьме. Когда просыпаешься и открываешь глаза в темноте, кажется, что весь мир теперь придется сотворять заново. Себя же при этом себя ощущаешь так, будто залез в чужое тело и живешь чужой жизнью. И нужно изрядно повозиться, чтобы спроецировать себя на эту жизнь – и снова в нее вернуться. Странное, вообще, занятие – рассматривать свою жизнь как жизнь кого-то другого. Сама мысль о своей жизни отдельно от себя самого крайне плохо переваривается сознанием.
Я поплелся на кухню, сполоснул под краном лицо и выпил один за другим два стакана воды. Хотя вода была ледяная, лицо продолжало гореть, как и прежде. Я вернулся в гостиную, сел на диван и попытался собрать во что-нибудь цельное разрозненные куски своей жизни. То, что вышло в итоге, ничего осмысленного не представляло; но, по крайней меря, я почувствовал, что это была моя жизнь. Моя, а вовсе не чья-то другая. И только тогда, наконец, я медленно начал возвращаться к себе самому. Очень трудно объяснить кому-то другому это фантастическое ощущение: Я – ЭТО Я... Еще труднее представить, что это кому-то может быть интересно.
В какой-то миг мне почудилось, будто на меня кто-то смотрит – но я тут же перестал обращать на это внимание. Я уверен, что сижу один-одинешенек в огромной комнате. А раз я в этом уверен – значит, по крайней мере, для меня так оно и есть.
Я начал думать о клетках тела. Права была жена. Все, все постепенно уходит в прошлое и исчезает там навсегда. Я САМ ИСЧЕЗАЮ – чем дальше, тем больше. Я потрогал ладонью лицо. В кромешной тьме оно вовсе не показалось мне моим лицом. Скорее, это было чье-то лицо, которое приняло черты моего. С памятью тоже творилось что-то невероятное. Имена людей, названия вещей и понятий плавились и растворялись в кромешном мраке.
