Ник Хоакин - Пещера и тени
Она встала.
— Позвольте пригласить вас на обед, мистер Энсон.
— Нет, спасибо, — ответил он, тоже поднимаясь. — Меня ждет срочное дело.
Она задержалась у двери.
— А знаете, мистер Энсон, я очень бы хотела выяснить одну вещь. Если произойдет то, что вы называете следующим действием пьесы, на чьей стороне будете вы?
На минуту он задумался, потом ответил, пожав плечами:
— Я не собираюсь делать выбор.
Она улыбнулась:
— Но я все же думаю, что вы его сделаете, когда придет время, и это будет правильный выбор.
В первый раз он видел ее улыбающейся, и неожиданно все происшедшее сгустилось для него в звуки лиры и флейт.
Держась за ручку двери, она стояла, освещенная дневным солнцем, в пурпурной юбке и прозрачной блузке, а черные волосы струились по ее спине, и казалось, четыре века мифа и тайны улыбались с ее лица. Потом она исчезла в доме.
Уже проходя мимо храма, он услышал, как кто-то окликнул его по имени. В боковой двери храма стоял ухмыляющийся Исагани Сеговия, опять в набедренной повязке.
— Мистер Энсон, вы удовлетворены этим интервью?
— Нет.
— У вас все еще есть вопросы?
— Несомненно.
— Если вы хотите знать, кто сообщил сенатору Алексу Мансано насчет Почоло…
— …то это были вы, да?
— Я послал ему анонимное письмо, в котором сообщил, что его отец и жена знали о мошенничестве с розами в пещере. Он начал проверять и, конечно, вышел на меня. Тогда я сказал ему, что Почоло и есть таинственная фигура, стоящая за «Самбаханг Анито», и рассказал все, что действительно случилось с Ненитой Куген.
— Теперь ясно, кто открыл тайну Нените Куген.
— Да, это тоже я. И я же сказал Иветте, кто пытался поймать вас в ловушку в тоннеле, — хотя и не впрямую. Я просто устроил так, что она подслушала, как мы с Томми говорили об этом. Я слышал, сенатор оставил письмо?
— Оно уже превратилось в пепел.
— Жаль. А было бы забавно — не само разоблачение, а его последствия. Церковникам пришлось бы попотеть.
— Могу я спросить, для чего вы делаете все это?
— Ни для чего. Пожалуй, только ради забавы. Зло ведь забавно, когда оно бескорыстно.
— Вы любите розыгрыши?
— Я просто язычник. Нам все дозволено. Но, конечно, Гиноонг Ина будет сильно огорчена. Она слишком всерьез принимает все это. А бедный Почоло воображал себя сатанинской личностью, играя в доктора Джекиля и мистера Хайда.
— Странно слышать это от человека, бывшего его креатурой.
— В том-то все и дело. Он мне просто надоел со своей уверенностью в том, будто я его креатура, его орудие, ученик дьявола. Пусть теперь поразмышляет на досуге. Когда он появился здесь в ночь перед исчезновением, я сказал ему, что это я разоблачил его перед Ненитой, Иветтой и Алексом Мансано. Слушайте, да он просто обалдел! Бедняга только тогда сообразил, кто из нас двоих был главным. Он-то все время думал, что он беспощаден, сущий сатана, а тут другой переплюнул его в сатанизме, к тому же просто так, без всякой цели.
— Нисколько не сомневаюсь, Исагани, вы принесли не меньше зла.
И Джек зашагал дальше.
Он взял такси, велел ехать к дому Мансано и застал Монику врасплох на кухне, где она упаковывала фарфор.
— Джек! Как ты меня напугал!
— Где Чеденг? Пошли кого-нибудь за ней.
— Чеденг?
— Моника, скажи ей, что я здесь и такси ждет!
— Но ведь она улетела, Джек.
— Улетела? Куда?
— В Нью-Йорк. Я только что вернулась — провожала ее. Ее самолет вылетел в час дня.
— Но ты даже не сказала мне, что она улетает!
— Она решила совершенно неожиданно.
Джек упал на стул, не зная, воспринимать ли этот удар как потерю или как избавление. Моника вытерла руки о фартук и села рядом.
— Что все это значит, Джек?
— Я приехал за ней. Я приехал, чтобы увезти ее в Давао. Не могу понять, зачем ей надо было улетать. Она ждала меня, должна была ждать. Она не хотела подталкивать меня, поэтому даже не сказала мне, где скрывается. Но сегодня утром, когда я увидел ее, она поняла, что я знаю — она ждет меня, и я приеду за ней.
— В таком случае, Джек, я рада, что она решила улететь в Нью-Йорк.
— Ты сошла с ума!
— Это ты сошел с ума, Джек. Неужели ты не видишь, как бы это выглядело — бежать с женой друга, когда ее муж и сын еще не остыли в могилах?
— Да кому какое дело?
— Тебе, мне, всем нам, потому что это гнусно, и никакое твое прекраснодушие не изменит этого. Послушай, Джек, ты столько лет жил в тени чего-то гнусного — ведь Альфреда сбежала с монахом. А теперь хочешь прожить оставшуюся жизнь в тени Другой гнусности?
Он сгорбился, спрятав лицо в ладони. Она положила руку ему на голову:
— Ты ведь еще не обедал? Отошли такси, я зажарю тебе курицу.
Он резко встал.
— Нет, мне надо ехать.
— Куда?
— Назад, в Давао.
— Хорошо. Но тогда хотя бы съешь супу.
Она встала, но он удержал ее за руку.
— А куда ты собираешься, Моника?
— Разогреть тебе суп.
— Нет, я имею в виду — после всего этого?
— Знаешь, я все еще не решила.
— Почему бы тебе не поехать со мной в Давао?
— Мне?!
— Тебе. Почему бы не туда — все ж лучше, чем никуда?
— Наверно, мне следует ответить, что все это слишком неожиданно.
— Я не делаю тебе предложение, я просто предлагаю. Мне надоело быть одиноким и жить одному. Я хочу, чтобы в моем новом мире там был хоть кто-нибудь из прежнего окружения. И мне действительно нужна экономка. Почему бы тебе не поехать в качестве экономки? А там посмотрим, что из этого выйдет.
— Ты это серьезно, Джек?
— Не знаю.
Он все еще держал ее за руку, и она резко высвободилась.
— Тогда обдумай это, Джек, и дай мне знать, когда будешь серьезен.
— Нет, я хочу обдумать это там, с тобою. Или ты считаешь, что и это гнусность?
Она рассмеялась:
— Сейчас ничто не кажется мне более прекрасным!
— О’кей, договорились. Когда ты можешь вылететь?
— В любое время!
— Прекрасно! Я поехал за билетами.
Он был уже в дверях, когда она окликнула его:
— Сядь-ка, Джек. Мне надо кое в чем исповедаться.
— Тебе сделали еще одно предложение? — улыбнулся он, садясь.
— Нет, это насчет Чеденг. Ты был прав, Джек. Она ждала тебя, она не собиралась улетать.
Улыбка сошла с его лица.
— Ждала?
— Да. Когда я вернулась сегодня утром, она сказала, что ты ее видел. «Теперь он знает, где меня найти, — сказала она, — и он вернется и увезет меня». Она была уверена, что ты сегодня же опять приедешь.
— Тогда почему же она улетела?
— Потому что Я сказала ей кое-что.
Он ждал, но она только смотрела на него.
— Так что же ты сказала? — крикнул он.
— О Джек, я знала, что все ее планы — это сумасшествие! Она бы погубила тебя. Ты бы погубил ее. Неужели ты сам не понимаешь, Джек! Если бы она уехала с тобой, не думая о том, что ее назовут бессердечной женщиной, то со временем и стала бы бессердечной.
— Черт побери, говори, что ты сказала ей?
— Я сказала, что ты приезжал сегодня утром просить меня поехать с тобой в Давао. И что я согласилась.
— Моника!
— Джек, я должна была остановить ее. Как я могла допустить такую гнусность?
— И сразу после того, как ты сказала ей это, она решила лететь в Нью-Йорк?
— Да. А теперь, мне сдается, ты уже не хочешь, чтобы я летела с тобой в Давао?
— Не знаю.
— Тогда подумай, Джек, но только не говори мне.
Она начала снова упаковывать фарфор, а он как пьяный вышел из дома. Такси стояло возле ямы, где прежде возвышалась статуя Александра Македонского. Мимо, мимо… и вот уже не видно. Машина уже уносила его к воротам, и он вдруг всем своим существом осознал, что навсегда расстается с последними памятниками прошлого. Но почему они должны уходить в прошлое, почему надо расставаться с ними, если ему не хочется расставаться? Ведь не все же памятники разрушены!
Уже у ворот он крикнул в панике:
— Шофер, поворачивай назад! Назад, к дому!
Он взбежал по ступенькам и до смерти напугал служанку, которая выволакивала в холл ящик с фарфором. Нет-нет, сеньоры Моники нет на кухне. Она ушла к себе в комнату.
— Скажи ей, что я здесь! Скажи, я хочу поговорить с ней!
Служанка убежала и тут же вернулась. Сеньора Моника отдыхает и просила не беспокоить ее.
— Скажи ей, это очень важно! Скажи, я должен ее видеть!
Служанка опять убежала прочь и вернулась, тяжело дыша.
— Сеньора Моника передает свои извинения, но она не может принять сеньора Джека. Она желает ему приятного путешествия и надеется, что когда-нибудь они снова встретятся.
С прошлым было покончено. Надо смириться с этим. Джек Энсон спустился к такси, в последний раз покидая дом с гордым названием «Ла Алехандрия». Может быть, Монику не устраивало как раз то, что ей была предложена роль памятника?
