Ник Хоакин - Пещера и тени

Жестоко? Послушай, христианство использовало мечи, плети, мушкеты, мошенничество и ложь для того, чтобы утвердиться здесь, в этой стране, и мы готовы быть не менее жестокими, чтобы сокрушить его и отвоевать нашу собственную землю. Вот почему такие люди, как Алекс, для нас бесполезны. Они без конца витийствуют о том, сколь благородны мы были в языческие времена, но разве они делают это из убеждения, что мы должны вернуться к язычеству? Нет. Потому что для них главное — политиканство. Они, может, и отошли от церкви, но они не язычники. Они всего лишь деградировавшие христиане. А если мы добьемся успеха, то следующие поколения филиппинцев станут подлинно языческими, и язычество сделает их великим народом, как стали великим народом японцы, когда возрождение синтоизма на рубеже веков превратило их в мировую державу.

И еще, Джек. Забавно, но подозрение, которое, как ты говоришь, навело тебя на мой след, и навело безошибочно, как раз оно-то и было ложным. Я не подбрасывал последнее письмо Алекса. Он действительно сказал мне, что пишет исповедь, и действительно оставил письмо на кровати под своей одеждой, а я действительно нашел его в присутствии телохранителя. Я беспощаден, но я не клевещу на мертвых. Я боролся с Алексом, когда он был жив, но не могу пинать его теперь, после его смерти.

Я очень рисковал, когда отдал тебе письмо, Джек, и предоставил тебе решать, стоит ли распечатать его и прочесть. Рисковал, поскольку Алекс, думаю, узнал обо мне и в том письме содержалось разоблачение. Поэтому он и хотел, чтобы письмо было передано полиции. Ты упустил колоссальный шанс, Джек, — а я еле спасся, — когда согласился сжечь письмо.

Ух! В ту минуту мой папочка чуть было не свел со мной счеты. Но духи-анито на моей стороне, они все время хранят меня. Это анито заставили тебя, Джек, сказать: да, давай сожжем письмо. Они возвращаются, они уже вернулись. Это их второе пришествие. Будущее принадлежит нам. А что до прошлого, то, если Мансано олицетворяют мир моего отца, я уже отомщен. Дом Мансано рухнул.

Так что в конце концов хорошо, Джек, что мне не удалось остановить тебя, иначе бы ничего этого не было. Ты нажал кнопку. Ты — орудие, посланное мне анито. И потому, что бы ты ни предпринял, я тебя не боюсь. Я вижу: что бы ты ни делал, ты будешь только выполнять их волю. Хочешь доказательств? Тогда встань, Джек. Вот телефон. Звони в полицию. Разоблачи меня. Ну действуй же, приятель, сдай меня им. Не хочешь? Ты уверен? И не передумаешь? Считаю до трех. Раз! Два! Джек!.. Три! Все. А жаль. Мы стоим в преддверии царства анито. Ты бы увидел всю силу их и славу. Но тем не менее спасибо, старина. Спасибо за все.

И до свидания, Джек.

Раскачиваясь в бешеном круговороте засасывающей тьмы, он долго всплывал из бездонной глубины и наконец вынырнул на поверхности какого-то плавающего стола — лицом к скользкому дереву, охватив руками деревянный нимб вокруг головы. Скосил глаза на мокрые доски: от них подозрительно пахло, а лицо его словно приклеилось.

Опять чья-то рука, извлекшая его из глубин, легла на плечо, и он обнаружил, что уже может приподнять голову — слегка, правда. Перед ним колебалось белое расплывчатое пятно.

— Пять часов, сэр. Принести счет?

Это все еще был тот ресторанчик на берегу бухты, где жарят мясо на углях: обшарпанные столы под открытым небом на залитой асфальтом подкове в окружении пальм, посередине — лужайка, в разрыве подковы — музыкальный автомат, а за ним — бульвар и море.

Джек Энсон с удивлением уставился на пустые столы. В руках у него тоже было пусто — бутылку из них кто-то вытащил.

— А остальные куда подевались? — воскликнул он.

Может быть, рассвет просто растворил всех, кто только что шумел здесь, за столами?

— Разошлись по домам, сэр. Уже утро.

Джек выпрямился и посмотрел вокруг. Поднявшийся ночью ветер — первое напоминание о страшном зное, идущем с юга, — оставил на небе лишь несколько ущербных звезд. Занимался день, тихий и жаркий. Влажной дымке с моря надо было только переползти через бульвар, чтобы превратиться в пар. Потревоженный воздух дрожал и струился, как дым, словно земля и асфальт кипели. Он ощутил теплую росу на лице, пот горячим бульоном тек из подмышек и по ногам. Но ветер с ночи предвещал холодный дождь. Конец августа знаменовали простуды и лихорадки.

— Подать счет, сэр?

Белое пятно перестало колебаться и обрело вид официанта, вытиравшего следы рвоты со стола.

— Нет… Еще пива… И снова поставьте эту дурацкую песенку.

— «Бен», сэр?

— «Бен».

Слушая мелодию, он уловил в ней еще какой-то мальчишеский голос. Его собственный? Алекса? Почоло? Голос, звучавший в ушах, был куда старше, чем у певца, — будто само его отрочество пело в благословенной невинности. Джеку даже показалось, что он слышит запах школьной часовни и ладана, запах помады, идущий от волос Алекса, запах кожи — от ботинок Почоло. «Tantum ergo sacramentum…»[113] Но голос в музыкальном автомате пел другое. «Бен, нам обоим больше нечего искать…» А тот голос из детства уже замирал вдали, и Джек вдруг сразу протрезвел, когда еще один, тоже мальчишеский, произнес прямо над ухом:

— Газету, сэр?

Он дал мальчишке-разносчику монетку и развернул газету. Почоло по-прежнему занимал всю первую страницу — «Мэр уходит в подполье». Уже строились различные догадки: то ли он бежал в горы, то ли присоединился к городским партизанам… Сегодняшнее утро было вторым со дня исчезновения Почоло. Накануне, в полдень, газеты получили от него послание: «Я решил уйти в подполье, потому что назревает переворот, и мы должны готовить людей к борьбе». Как выяснилось, он побывал в мэрии рано утром и оставил письмо в кабинете вице-мэра. Тогда его видели последний раз. Машина его тоже исчезла. Письмо вице-мэру содержало инструкции по муниципальным делам. Вчера имя Почоло было и в заголовках вечерних газет.

Джек просмотрел их, и ему до смерти захотелось напиться. Этот ресторанчик, где подавали жаренное на углях мясо, был последней остановкой в его долгом ночном походе по кабакам, который он предпринял, лишь бы не возвращаться в отель, где наверняка поджидали в засаде репортеры. Опасения оказались обоснованными: сейчас в утренней газете он обнаружил свое имя — его искали, чтобы допросить, так как полиция установила, что он видел мэра одним из последних. Уже допросили секретаршу, мисс Ли, и она, заливаясь слезами, бурно выражала протест: ее шеф никак не мог быть подрывным элементом. Из канцелярии кардинала поступило опровержение слухов о том, что мэр Гатмэйтан якобы ушел в подполье по заданию церкви.

Джек отшвырнул газету и потребовал счет. Смятый газетный лист посылал с тротуара ударные волны — «исчезновение важной персоны… человек, способный стать президентом… видный католик из мирян», — заставлявшие землю внизу бурлить.

Прежде чем уйти, Джек еще раз поставил «Бен» и под плачущий юношеский голос умчался на такси в яркий свет восходящего солнца, который, однако, то и дело мерк, словно перед ним металась чудовищная тень. На мгновение Джеку померещился падший ангел, такой огромный, что его не могла вместить и вселенная: он горбился под сводом небес, затмевая их своими крылами.

Ворота дома Мансано еще были на запоре. Охранник сначала доложил о его приезде, а потом уже отворил. Въехав во двор, Джек почувствовал — что-то не так. Дом выглядел каким-то голым. Потом он понял. Фонтан и высившаяся над ним статуя Александра Македонского исчезли. О них напоминали только камни развороченной площадки в центре ротонды. Из-за образовавшейся пустоты и ротонда, и сад, и сам дом, казалось, съежились. Все было словно в уменьшенном масштабе.

Моника Мансано, еще в пеньюаре, ждала его на лестнице.

— Боже милосердный, где это ты был, Джек?

Она тут же провела его через пустую комнату отца в ванную.

— Раздевайся и дай мне свою одежду. Посмотрим, что с ней можно сделать. Сейчас принесу купальный халат и полотенце.

Она принесла еще бритву, расческу и шлепанцы. А когда он вышел, кофе был уже готов.

— Будешь завтракать или хочешь сперва выспаться?

— Моника, я ничего не ел после вчерашнего обеда и совсем не хочу спать.

Она увела его на кухню и приготовила яичницу с колбасой.

— Единственная оставшаяся служанка чистит и гладит твою одежду.

— Репортеры здесь были? — спросил он.

— Налетели после полуденного выпуска новостей. Нам пришлось запереть ворота. Джек, когда ты видел Почоло в последний раз?

— Позавчера, на похоронах Алекса и на обеде с шампанским здесь, У твоего отца.

— Но вы уехали вместе.

— Мы отправились ко мне в номер.

— И он сказал тебе, что уходит в подполье?

— Нет.

— Сказал ли он хоть что-нибудь, что могло бы объяснить это?