Евгений Москвин - Предвестники табора

— Мне сложно простить тебя?.. Я говорил правду.

— Я знаю — ты говорил искренне. Но…

— Но что?

— Хотя бы не повторяй этой ошибки вслед за мной, ладно? Дед же себя плохо чувствует — говори мягче. Я все понимаю, но будь мягче — по отношению к нему. Он же ни в чем не виноват.

Вот тут-то я и перегнул палку; переспросил:

— Плохо себя чувствует? — и это я принял в штыки, а ведь Мишка был сейчас абсолютно прав — по поводу дедова состояния.

К моему удивлению, Мишка ничего не ответил — вообще разговор долгое время после этого не возобновлялся.

Постепенно я начинал уже чувствовать неловкость, — и даже хотел извиниться, но вовремя предостерег себя: «Если ты сделаешь это, снова перегнешь палку».

И тотчас же следующая мысль: «Перегнешь? А зачем ты сказал всю правду? Разве это было необходимо?..»

Тогда я не знал ответа, однако теперь могу сказать совершенно точно: да, это было необходимо.

Вошли в лес, и я тотчас припомнил эту странную способность, которой раньше обладал, — ощущать паутину, повсюду и только в определенный момент времени, наступающий совершенно внезапно, — теперь мне хотелось называть это не свойством или каким-то особенным состоянием, но «утраченной способностью».

«Да будет тебе, а действительно ли ты утратил ее?» — я сожму ладони в кулаки, прижму запястья к талии, словно бы жду и хочу прикосновения паутины — чтобы она «поздоровалась со мной по собственной инициативе, — а на самом деле хватит и того, что мне просто станет боязно, щекотно и даже немного приятно», — я, однако, так и не приду ни к одному из этих ощущений, ибо это всего лишь имитация — ведь определенный момент времени на самом деле не наступил, я только совершил все необходимые приготовления со своей стороны.

Смысл только в одном: острее ощутить возвращающиеся кадры детства.

Вот оно уже вернулось — на несколько разрозненных мгновений.

Я делаю прерывистый вдох.

Я думал, его нельзя вернуть… и ошибался.

Нет, не ошибался…

Выдох…

— …сдержанно отношусь к твоим родственникам, чего раньше — пять лет назад — не было и в помине. Ты ведь помнишь?

Я понял, что Мишка возобновил разговор. Он шел впереди.

— Помню.

— Я говорю даже не о дедуле в первую очередь. О матери. Тебе может показаться, что я либеральничаю, но это не так. Я просто веду себя сдержанно. И заботливо.

— Так же и я должен? — я спросил это просто по инерции, отстраненно.

— Попробуй — это не сложно.

«Сдержанно… сдержанно… — невольно завертелось у меня в мозгу, — и ведя себя сдержанно, я не должен повторять твою ошибку — когда ты не откликнулся на призыв о помощи. А может, и тогда тоже ты вел себя сдержанно — только и всего?» — тут я испытал внезапную скуку; я понял вдруг, что больше не горю желанием в этом копаться.

— Это приносит плоды.

— Что?

— Это приносит плоды — то, что ты обозвал словом либеральничать, — Мишка повернулся, — Макс, ты все время улетаешь куда-то, ей-богу! — он подмигнул.

— Не надо мне снова это повторять, — попросил я.

— Хорошо, не буду. Так вот, по поводу плодов: мы вырвались сюда, на старую дачу. Без твоей матери — ты разве не заметил еще?

Я улыбнулся — чуть.

— Неужели не осознал еще шикарности нашего положения? — он все смотрел назад, на меня.

Еще немного, и на его лице появится сияющая улыбка… а почему бы и нет, в конце концов?

— Я и сам в восторге, если честно, — моя улыбка стала шире.

— Верю. Просто этот восторг, видимо, медленно приходит… Твоя мать теперь считает меня ответственным. Правильно, так оно и есть: я завоевал ее доверие. Хотя бы даже с похоронами папы.

У меня екнуло в груди.

— С похоронами твоего отца?

— Ну а ты, разве, не согласен?

«Вот он идет, обернувшись, не сбавляя шага… как тогда, пять лет назад в лесу. А после мы обнаружили исчезновение дяди Вадика».

Исчезновение.

У меня снова екнуло в груди.

— Это я же организовал всю церемонию, оформил все документы, за все заплатил — абсолютно из своего кармана, до копейки. Я действительно все разрешил в одиночку. Ни на кого не перекладывал. Это же мой отец. Ну что? Разве я не прав в том, что говорю?

Я проглотил слюну. А потом произнес (с небольшим, наверное, усилием):

— Когда ты уговаривал мою мать, ты чуть не допустил промах. Ты сам-то помнишь?

— Что?.. Какой промах? Нет, не помню.

— Я не особо внимательно слушал, но запомнил. Ты о нашей проездной компании упомянул. О том, что хочешь встретиться с Сержем, с Пашкой, с Димкой…

…с Олькой…

— …а она сказала: было б с кем встречаться или как там…

— A-а, да-да-да. Но я же перестроился тут же, по-моему.

— А ты умеешь сглаживать углы.

— Скорее, огибать. И не умею, а научился, — он снова обернулся и кивнул мне даже как-то торжественно, словно это было настоящим достижением в его жизни.

А может быть, он так и считал на самом деле?

— Ты хотел спросить у меня, и впрямь хочу ли я встретиться с ними? — сказал Мишка.

— Что?

— Ну, Серж, Пашка, Димка… они же неисправимыми были…

«Неисправимыми?..» Любопытно… очень любопытно! Я, однако, не стал переспрашивать — слушал дальше.

— Нда-да, неисправимыми… ты знаешь, не просто хочу — сегодня же, пожалуй, отправлюсь на их поиски.

Мишка так и сказал: «на их поиски», — словно речь шла о длительном путешествии или эти люди исчезли…

…как Олька…

— С тобой — если ты составишь мне компанию, конечно…

Все же пришлось отложить «поиски» в тот день, волей-неволей, — Мишка слишком устал за последние дни.

Мы отправлялись спать рано, сразу после ужина; беседовали лежа на кроватях в нашей прежней комнате, почти в полном мраке, — полоска неба над оконными занавесками, медленно набиравшаяся сапфиром, отбрасывала два прямоугольника света: первый — на потолок, второй — на витиеватое кресло, спинкой упиравшееся в подоконник; оба с каждой минутой тускнели.

«Меркнущее кресло», — вертелось у меня на языке, но из определенных опасений я избегал произносить вслух это сочетание, даже шепотом, — словно боялся, что сразу за этим кресло окончательно угаснет; на самом же деле… это подспудное желание уйти от темы… Я не хотел чтоб оно обнажилось — Мишка затеял откровенный разговор.

Он затеял откровенный разговор.

Изредка со второго этажа доносился осторожный шелест газеты — когда дед переворачивал очередную полосу.

— Знаешь, брат, мне ей-богу казалось, мы сегодня с тобой поссоримся — по-настоящему, я имею в виду, — так начался разговор, безо всякой прелюдии (на самом деле, первое, что смутило меня, — внезапность этой примирительной интонации).

Я уже и не помнил, когда Мишка последний раз называл меня «братом», в исключительных случаях, я думаю, — а с момента возобновления нашего общения этого точно не случалось.

Мне стало немного не по себе.

Я был абсолютно уверен, что Мишка лежит теперь на спине, подложив обе руки под голову; взгляд устремлен в меркнущий потолок. Я помнил, что несколько пластин, которыми он был выложен, сделаны из оргалита. Интересно, помнил ли Мишка?

Мать как-то рассказывала, откуда дядя Вадик в свое время раздобыл оргалит, но это я уже позабыл.

— Когда?

Я мог спросить: «С чего ты взял?» или «Почему?», — но я спросил: «Когда?»

Выходит, я решил все-таки пойти на откровенность? Нет…

— Не знаю точно. А ты как думаешь? — спросил Мишка.

Выходит, он понял, что поводом для ссоры могло послужить не только его признание, что он видел дядю Вадика не задолго до смерти. Даже скорее всего, не оно…

Помнится, по мере приближения к поселку, все живее становились воспоминания. Мишка охотно делился ими со мной. Он припомнил строительство «верхотуры»:

— Совершенно нелепое изваяние, — оценил он, — а помнишь еще, как я велосипед кормил?

— Конечно, помню, — я улыбнулся, — как не помнить!

— А почему я это делал?

— Ты не помнишь? Ты с ним поссорился.

— Ага!.. Точно, точно…

— Неужели забыл?

— Ну… теперь зато вспомнил…

Вот из-за деревьев показалась поселковая ограда и травяная полоса перед ней — та самая, на которой как раз и строили когда-то «верхотуру».

— Мне кажется, трава гуще стала, — заметил Мишка.

— Да. И зеленей, — добавил я, — «двухколейки» больше нет уже.

Когда мы проходили мимо Олькиного участка, я отметил, как сильно он зарос и весь будто бы постарел… и все же не стал задерживаться (побоялся?), прошел мимо. А вот Мишка, напротив, задержался и стал что-то высматривать поверх покосившейся калитки.

Я смотрел на Мишку, стараясь справиться с комом, застрявшим у меня в груди.