Костас Кодзяс - Забой номер семь
– Ну беги же! – закричала она истерично на Анестиса.
Алекос саркастически улыбнулся.
– Хорошо, делай что хочешь, – равнодушно сказал он, вставая из-за стола.
Анна слышала, как он переодевался в соседней комнате. В голове у нее помутилось. Забыв о больном ребенке, она прислушивалась к шагам мужа, нервно теребя пуговицу на своем старом халате. Старуха склонилась над Петракисом.
– Потерпи, моя пташка, сейчас придет добрая бабушка, помажет тебе щечки маслом, и ты поправишься, – с улыбкой говорила она ребенку, глядя на него воспаленными глазами.
Из соседней комнаты появился важный Алекос, тщательно одетый, в черном галстуке. Он подошел к сыну и поиграл немного у него перед глазами своей цепочкой. Мальчик слабо улыбнулся отцу.
– Слава богу, ему лучше. Не волнуйтесь! – Алекосу хотелось, чтобы так было, потому что он торопился уйти. – Пустяки, перекушу где-нибудь. Я должен успеть на виллу, – пытался он оправдаться, покидая их в тяжелую минуту.
Анна не вымолвила ни слова. Он посмотрел на нее. Она отвернулась. Алекос нерешительно направился к двери. Открыв ее, оглянулся.
– Позови все-таки врача, – сказал он жене спокойно и даже ласково.
Она ничего не ответила.
Как только он захлопнул за собой дверь, Анна так рванула пуговицу на халате, что оторвала ее. Со злостью она бросила пуговицу на пол, опустилась на стул и, закрыв лицо руками, начала истерически всхлипывать. Мать покосилась на нее, что-то невнятно промычав.
Когда вернулся Анестис с теткой Стаматулой, старуха поспешно вытерла руки о фартук и побежала встречать знахарку.
– Упала моя пташка с лестницы и ушибла себе грудку… – И она принялась со всеми подробностями рассказывать о несчастье, сообщая попутно, какой она готовила обед и что она мешала суп, когда услышала крик ребенка.
Тетка Стаматула, хорошо сохранившаяся высокая старуха в очках, говорила пришепетывая и никогда не улыбалась. С суровым лицом приблизилась она к малышу и молча посмотрела на него через очки.
– Немножко масла из лампады и ножницы, – распорядилась она.
– Быстро ножницы! – повторила мать Анны.
Потом она послала сына к себе домой за чудотворной иконой святого Пантелеймона.
Анестис возвратился, осторожно, словно поднос с посудой, держа обеими руками икону. Пот струйками стекал по его лбу из-под кепки. Мать вырвала у него икону и поставила ее у изголовья Петракиса.
– Сегодня утром заявился министр в мастерскую, – начал Анестис, подойдя к кроватке. – Сам доставил свою машину. Задел обо что-то выхлопной трубой. Тогда мастер Николас подмигивает мне…
– Закрой быстро ставни! – крикнула ему мать. Она стояла рядом с теткой Стаматулой и держала зажженную лампу над головой мальчика.
– Потерпи, моя пташка, потерпи, – шептала она ему на ухо, чтобы не мешать знахарке, которая крестилась не переставая.
Встав со стула, Анна подошла поближе. Теперь тельце мальчика изогнулось, как лук. Оп вздрагивал, грудь его приподымалась, он пытался поймать ртом воздух, – по-видимому ребенок отшиб себе легкие. Вскоре начались судороги. Петракис повернулся и посмотрел умоляющим взглядом на мать, словно прося ее о помощи. Только тогда Анна опомнилась.
« Боже мой, что вы делаете? Вы с ума сошли! – в ужасе закричала она.
Мать схватила ее за руку.
– Замолчи, проклятая!
Окунув кончил пальца в масло, тетка Стаматула помавала мальчику царапину на груди. Потом она отстригла у него ножницами прядь волос и забормотала торжественно важно:
– Пошли святой Пантелеймон и святой Демьян по горам и по долам за ружьями да за копьями, за саблями да, за собачьей кровью. Встречает их хозяин Христос и матушка Богородица и говорят им: «Куда путь держите, святой Пантелеймон и святой Демьян?» – «Пошли мы по горам и по долам за ружьями да за копьями, за саблями да за собачьей кровью». – «Возвращайтесь назад и помажьте ему волосы маслом, вот он и поправится».
Тут она положила волосы на ранку и стала сквозь зубы повторять все сначала, продолжая смотреть через очки на лицо ребенка.
Вдруг грудь Петракиса заходила ходуном от кашля и рот наполнился кровью.
– Помогите! – раздался крик Анны.
Отстранив мать и резко оттолкнув знахарку, она схватила сына и прижала к груди.
– Анестис, скорей, скорей, понесем его в больницу! Боже мой, что я, преступница, наделала! Скорей одеяло…
Анестис стянул с кровати одеяло. Он хотел укутать им мальчика, но в ужасе остановился.
– Что случилось? – спросила встревоженная Анна.
– Он умер, – прошептал Анестис.
Тетка Стаматула перекрестила подушку и сквозь зубы процедила что-то. Она удалилась с таким же мрачным лицом, с каким и пришла. Мать Анны бессильно опустилась на стул и уронила голову на грудь. На затылке у нее выступала красная шишка, величиной с яйцо. Рядом с ней стоял в кепке Анестис и ковырял пальцем в носу.
Посреди комнаты застыла Анна с мертвым сыном на руках. Она уже не прижимала его к себе. Не плакала. На нее нашло оцепенение. Ненависть к Алекосу погасла. Смерть, войдя в дом, парализовала ее взвинченные нервы. Новое горе застало ее врасплох.
Анна машинально сделала несколько шагов, положила ребенка на кровать, потом так же машинально запахнула расстегнутый халат. Она держалась прямо, движения ее были замедленны. Страдание преобразило ее лицо. Никто па свете, даже Алекос, не мог унизить ее в такую минуту. Выдвинув ящик комода, она достала чистую простыню и накрыла ею мертвого сына.
Глава вторая
Вечерняя смена уже давно спустилась в шахту. У склада собралось около тридцати рабочих. Они что-то громко кричали. Открытую дверь заслоняла статная фигура десятника Лукаса. Он не выпускал изо рта стебелек базилика. Отвечая на вопросы, то и дело задирал голову и поглядывал на галереи. Он проявлял нетерпение, желая поскорей вырваться из плотного кольца, которым окружили его уволенные шахтеры.
– Что вы ко мне привязались, чудаки вы этакие? Я-то чем виноват?
– Ты вычеркнул нас из списков, – возразил один из рабочих.
– Фамилии указали в конторе. Из утренней смены тоже уволили многих. Компании туго приходится.
Со всех сторон посыпались насмешки:
– Ты сказал, Лукас, туго приходится? Пусть тогда нас пошлют продавать тот уголь, что мы добываем…
– Компания выручает по пятьсот драхм за топну, – добавил другой.
Видно было, что десятник нервничает. Он вытащил изо рта стебелек базилика и ехидно заметил:
– Ты, бедняга, не умеешь даже расписаться, а корчишь из себя бухгалтера!
Рабочий с презрением посмотрел на Лукаса.
– Вашей хитрой науке я не обучен, потому что не ходил в школу. Но уж считать-то я как-нибудь умею. Один забойщик и два проходчика выдают на-гора по крайней мере десять тонн за восемь часов. Это примерно пять тысяч драхм. А что мы с того имеем? Гроши.
Лукас опять бросил нетерпеливый взгляд на галереи.
– Ну ладно, – попытался он прекратить спор. – Если хотите, отправляйтесь в контору и там высказывайте свое недовольство, – прибавил он, чтобы избавиться от рабочих, и закрыл склад на замок.
Но уволенные снова подняли крик.
– Никуда мы не пойдем!
– Мы не сдвинемся с места, пока с нами не рассчитаются.
– Да брось, что попусту слова тратить, – сказал пожилой рабочий с продолговатым лицом. – Послезавтра поговорим об этом.
– Он прав. Только забастовка вправит им мозги.
– Вот именно, – подтвердил пожилой рабочий и повернулся к Лукасу. – Конец тоннам – конец и сотням тысяч драхм, которые получает каждый день компания.
– А мне какое дело? – бросил равнодушно Лукас.
– Как же! Ты ведь рассуждаешь, точно сам акционер, – насмешлива заметил пожилой рабочий.
В это время к ним подошел Кацабас. Он торопился и тяжело дышал. Шахтеры тотчас оставили Лукаса и окружили Кацабаса. Посыпались вопросы. Некоторое время Кацабас молча стоял, переводя дух. Потом, распрямив сутулую спину, крикнул, чтобы все замолчали. Он сообщил, что забастовочный комитет утвердил следующие основные требования: компания должна выплатить задолженность до заработной плате и пособие; принять на работу всех уволенных шахтеров; увеличить пособие за вредность с пяти драхм в день до двенадцати.
Он говорил сухо, сдержанно. И даже когда он сказал в заключение, что предстоит жестокая борьба и что все должны вооружиться мужеством и верой, голос его звучал так же спокойно.
Он всегда был замкнутым, хмурым человеком. Много лет назад он потерял жену, умершую от белокровия. Три раза его арестовывали и ссылали, последний раз в конце гражданской войны. Вернувшись, он узнал, что обе его дочери стали проститутками. Старшая уехала в провинцию с какой-то подозрительной балетной труппой. Младшую он разыскал в одном из тысяч заведений, которыми кишмя кишат Афины. Снаружи красовалась вывеска: «Люси-Сорагья». Он вошел. Его дочка, полуодетая, весело смеялась и курила. При виде отца она растерялась.
