Владимир Топорков - Засуха
В тот день по Парамзину прокатился слух: сегодня приедут из школы мебель вывозить. Всё-таки не послушались районные вожди, приняли решение прихлопнуть начальную школу, чтоб глаза не мозолила.
Илюха Минай прибежал к Андрею запыхавшийся, в тапках на босу ногу, набычился:
– Это что ж получается, Андрей Фёдорович?
– О чём ты, Илюша?
– Да школу всё-таки закрыть решили!
– Ну, а мы что сделаем?
– Я придумал! Давай досками двери заколотим! Пока отдирать начнут, люди соберутся!
У Илюхи трое ребятишек довоенных, сейчас им как раз всем в школу идти, да ещё Тонька брюхатая. Понятно Андрею, почему тот сейчас горячится, ёрзает. Что даст это их занятие? Да ровным счётом ничего – с начальством спорить, что чихать на ветру: все брызги на тебя. Но не стал раздражать Илюху, пошёл вместе с ним.
Они прихватили две доски во дворе у Андрея, топор и гвозди-сотки. Крестовину над входной дверью приколотили так, что и в самом деле не вот сразу оторвёшь. За этим занятием и застал их председатель.
– Это что ж получается, Глухов, – Бабкин щурился, словно от удовольствия, мурлыкал, как над вкусной едой, – выходит, властям сопротивление оказываешь?
– А если власть к народу не прислушивается?
– Терпеть надо… Бог терпел, и нам велел…
– Вот и терпи, сам-то ты не больно терпелив!
– На что намекаешь, Глухов?
– А разве забыл случай у Камышового болота?
Не хотел Андрей ссориться, доходить до этой черты, но видел, нутром почувствовал – Бабкин специально на него нажимает, будто не с Илюхой они компаньоны, а Глухов всё один затеял. Хоть и не было сегодня жарко, солнце точно глаза свои разлепить не могло от туч, зевало, но Андрею сейчас душно стало, рубаха начала прилипать к спине.
Бабкин внешне спокойно, но с металлом в голосе проговорил:
– Выходит, правильно мне говорят, что ты, Глухов, человек мстительный, зверь, а не человек.
– Уж не сын ли твой, Сергей, говорит? – подначил Андрей.
Закашлялся Бабкин, будто прочищал глотку от пыли, а потом возвысил голос:
– А что мой сын? Преступник, да? Ну, случись драка, так кто же святой на этой земле. Разве ты один? Уж ты такой праведник, что и сказать трудно. Только вот девку за себя выбрать не мог.
Волчком крутился на месте Глухов, косо глянул на топор в руках Илюхи, и тот словно догадался – не ровён час, выхватит его приятель и запустит в председателя, – отвёл инструмент за спину. Но не думал об этом Глухов, ему главное сейчас – всё сказать Бабкину. Он с силой протолкнул возникший в горле липкий, неприятный до тошноты комок и встряхнул головой:
– А кто девку на тот свет свёл? Не сынок ли твой беспутный, а? Не знаешь об этом? Не знаешь?
– Тебе кто дал право на человека напраслину возводить? – взревел Бабкин.
– Сынок твой. Слабонервный он, хиляк, да и только, за собственные штаны боится, сам признался мне.
– Перед судом будешь отвечать за клевету!
– За какую клевету?
– Вот Илюха слышал, за какую! Он и подтвердит! Андрею неожиданно стало противно, словно он находился в одной клетке с хорьком и начал задыхаться от вони. Кажется, ещё мгновенье – и он сорвётся, бросится с кулаками на Бабкина, а там пусть хоть тюрьма, хоть сума – он на всё согласен, готов в любую тюрягу… Но встала перед глазами Ольга, жалобная и одновременно призывно-радостная, открытая, вознеслась над землёй, и он понял – во имя этой женщины он не сделает ничего такого, что бы доставило ей новые муки и страдания. Слишком много испытала она мучений на этой земле, в кровь изодрала своё маленькое, но чуткое сердце, и сейчас не выдержит, как Евдокия Павловна, бросится под поезд.
Глухов словно сбил с себя пламя злобы, сказал тихо:
– На суд ты не пойдёшь, Бабкин! Не пойдёшь из-за трусости. Там тебе всё сынок расскажет, а ты огласки этой боишься. Да ещё трясёшься за богатство, что в Германии нахапал. Только знай – нечестно нажитое всё равно прахом пойдёт!
Он больше не стал говорить, пошёл от школы. Что-то призывное шевельнулось в нём, словно позвала его Ольга: «Не надо, милый, успокойся». И он пошёл послушно, как телёнок, отгоняя от себя тяжёлые, сродни голышам-валунам, мысли. Надо жить дальше, старое не возвратится. Хоть и есть желание отомстить за него, во имя будущего надо перебороть в себе горечь и злобу. Теперь у них с Ольгой есть высшая цель, которая ещё только зреет внутри, набирает силу. Но она уже существует, диктует свои права и обязанности, диктует поведение. И этому надо подчиниться.
* * *После лёгких дождей опять набрала силу жара. В небе снова всё сияло, солнце, как огненный кусок металла, плавилось и дробилось на искрящиеся снопы света, даже робкие облачка, набегающие на светило, казалось, сгорали без остатка в этом пекле. В теплынь быстро подошли хлеба, сначала зажелтели, а потом подёрнулись коричневым налётом.
Уходя утром на работу, с тоской глядел Андрей на стройную берёзу около глуховского дома. Кажется, сморила её засуха окончательно, жара, будто в африканской пустыне, высушила листья, и они стали похожи на шуршащий панцирь, звенели металлическим звоном, протяжным, трескучим.
Иногда Андрей думал, что и людей, как природу, начинает приканчивать засуха. Он вспомнил фронт, весельчака Петьку Хромых, который, смеясь и прижимая палец ко рту, как-то, отозвав его в сторону, спросил: «Знаешь, какую главную ошибку Сталин совершил?» «Нет, не знаю», – отвечал Андрей. «Нашим солдатам Европу показал». «Ну и что?» – засмеялся Андрей. Он тогда не догадывался о том, какую мысль дальше разовьёт Петька.
А тот глянул на Андрея, мудро сощурившись, вдруг заговорил, что теперь, после того, как посмотрели они на Европу, пошагали по их благоустроенным дорогам – рядом с асфальтовыми трассами яблони растут, и никто яблоки не рвёт! – поглядели, как живут-могут и в деревнях, и в городах, – и по-старому жить не захотят.
В душе Андрей был согласен с Петькой. Даже в северной Финляндии, где, кажется, только три богатства и есть: еловые леса – мрачные, глухие дебри, голубые безбрежные озёра да ещё гиганты-валуны, хаотично разбросанные в самых неподходящих местах, – даже там люди жили спокойно и с достоинством, а во взорах царила доброта и приветливость. Не было в них ни холодной, мёртвой пустоты, того тупого безразличия ко всему – к своей жизни, к стране, к горю, взыгравшему этим летом, а наоборот, искрилась жажда жизни, созидания, желание драться за свою судьбу, цепко впиваться пальцами в каждую представившуюся возможность, – вот что увидел Андрей.
Увидел, и теперь поражается – что происходит в его родном Парамзине? Взять ту же школу. Не отстояли парамзинцы своё сердце, слишком слабой оказалась баррикада, возведённая им с Илюхой.
В тот день они – Илюха Минай, Сергей Яковлевич, Андрей и ещё несколько стариков – косили рожь за Золинским прудом. Даже старый Иван Тишкин приплёлся в поле, вызвавшись отбивать косы и ремонтировать крюки.
Правду говорят, что всё гениальное просто. Наверное, талантливым был тот человек, что придумал крюк для косьбы хлебов. По сравнению с серпом – это целая революция, своего рода взрыв технической мысли. К обычной косе перпендикулярно крепился брус с длинными прутьями-пальцами, и при густом или высокостебельном хлебе эти прутья не давали разваливаться кошенине в разные стороны, формировали ровный рядок с колосьями в одну сторону.
Андрей работал в паре с Ольгой – она вязала за ним. Покой и радость жили сейчас в нём – так и пойдут они по жизни рука об руку по трудной дороге, опираясь друг на друга и поддерживая.
Несколько раз порывалась Ольга выхватить у него крюк, смеялась:
– Да я во время войны по гектару косила! Выходит, по-твоему, мы сдуру фронт хлебом кормили?
– Да нет, не об этом я хотел сказать, и если ты меня так поняла, то прошу простить. Но то было в войну. А сейчас? Должны мы вам здоровье сберечь? Во имя наших же детей, будущего…
Не успел Андрей развить свою мысль. Пропылил по дороге верховой, и он испугался – не случилось ли чего? Не пожар ли в деревне? Глянул на дальний горизонт, туда, в сторону Парамзина – слава Богу, не видно дыма. Всё перенёс Андрей – голод, холод, свист пуль и разрыв снарядов, ранения и болячки, неопределённость в судьбе и крутые изломы – всё-всё, а вот пожара боялся больше всего.
Но верховой спешился, это был Колька Дашухин, и раз не закричал, а заговорил спокойно – значит, не самое страшное. Глухов уложил крюк на стерню, бросил Ольге:
– Ты отдохни пока, а я узнаю, в чём дело!
Видно, всё-таки встревожен Колька, хоть и не испуг, а возбуждение горит в глазах. Илюха быстро повернул голову в сторону Андрея, спросил торопливо:
– Слыхал, что Лёнька рассказывает?
– Что?
– Вывозят мебель из школы. Сам Мрыхин командует. Помнишь прораба? И Бабкин с ним. Ну что, погнали?
Напряглись жилы на шее Андрея, а в горле заклокотало, запенилось, но трезвый рассудок одёрнул за руку: а что они могут сделать? Парты отстоять? Баррикады из них соорудить и с ружьём в охранение встать? Да их завтра скрутят, как жеребят-стригунков, ножки стреножат такими путами – не развяжешь.
