Владимир Топорков - Засуха
Отвращение к себе возникло в его душе. Мерзко и противно, будто он держал в руках мёртвую крысу. Разные думы теснились в его голове, а вдруг Ольга знает, или вдруг Кузьмин напал на их след и только ждёт, когда они появятся в Парамзине, тогда и спеленают голубчиков – и от этих дум становилось не по себе, создавалось ощущение, что тело и душа раздавлены, не осталось ни клочка живого места.
Он тихо прошёл в дом, низко поклонился Ольге, пощекотал сидевшего за столом Витьку, и тот радостно взвизгнул, даже испугал мать. Вообще Ольга страшно переживала за Витьку, ей он казался случайным семенем, занесённым в чужую почву и неизвестно, прорастёт ли оно, не завянет, не заглохнет, не раздавит ли чужой неосторожный сапог.
Но тревожные мысли эти постепенно теряли силу по мере того, как Андрей всё больше становился для Витьки непререкаемым авторитетом. Кажется, всё нравилось сыну в Андрее. И то, что он многое знал и умел, и то, что воевал, и даже то, что был Андрей немногословен и сдержан.
– Дядь Андрей, – канючил по вечерам Витька, – расскажи про войну…
– Да чего же про неё рассказать, Витёк?
– Ну, как немцев били. Страшно было?
– Страшно.
– Так и расскажи, дядь Андрей, как страшно?
Ольга понимала, что непростые задачи ставил сын перед Андреем. Даже она, пережившая фронт издалека, не видевшая его в упор, иногда просыпалась ночью в жарком поту, ей слышались разрывы, и сердце нещадно колотилось в груди.
Но Андрей находил нужный тон в разговоре с Витькой, умело обходил то страшное, зловещее, что было постоянным на фронте, больше говорил о смешном, и Витька огромными глазами глядел на отчима, усмехался, как взрослый.
Однажды Андрей рассказал Витьке, как сбили они немецкий самолёт, – сбили случайно, пулемётной очередью, когда тот пикировал над окопами. Дело было весной, в пасмурный день, и, наверное, немецкие лётчики, чтоб лучше разглядеть цели для бомбометания, прижались пониже к земле. И тогда не растерялся его рязанский друг Петро, очередью врезал по самолёту, тот вспыхнул как свечка, со шлейфом чёрного дыма пошёл над лесом, обламывая макушки деревьев, а потом грохот сотряс землю, и тишина, пришедшая после, даже зазвенела в ушах.
– Он герой, этот Петька? – спросил восторженно Витька.
– Герой.
– Герой Советского Союза?
– Нет, до Героя не дотянул, – усмехнулся Андрей, – достойный, но не удостоенный.
– А тебе он пишет письма?
Помрачнел Андрей, потемнел, сумрачные круги легли у глаз. Стоит ли объяснять мальчишке, что в карельской каляной земле нашёл свой последний приют рязанский студент, что чёрный валун вкатили они взводом на его могилу, краской нарисовали на этом голыше звезду, чтоб знали потомки: лежит здесь солдат, не пощадивший живота своего во имя других, не успевший за тот самолёт получить своей Красной Звезды на гимнастёрку…
Теперь в доме появился Лёнька, и Ольга опять насторожилась: как отнесётся деверь к Витьке? И этот визг заставил её встрепенуться. Но, увидев, как блаженно сын растягивал в улыбке рот, поняла: кажется, и с младшим братом Андрея найдёт Витька полное взаимопонимание.
В воскресенье, а Успенье пришлось именно на этот день, пока Лёнька был дома, Витька не отходил от него, некоторая диковатость, набыченность у сына заметна. Они вместе ладили старые лыжи, которые сохранились в семье ещё с довоенной поры и переходили от одного брата к другому. Теперь Лёнька сказал Витьке:
– Будешь ты кататься!
– Честное слово? – вырвалось у сына.
– Честное пионерское, – засмеялся Лёнька, и Ольга поняла: наступил переломный момент, кажется, и Лёньку сын определил в свои верные друзья, и у неё стало спокойно на душе, как, наверное, бывает спокойно у человека, если в его доме, в его очаге горит жаркий огонь, царит радость. Ольга считала, что если Витька смеётся – значит, всё ему по душе.
Сын хотел увязаться с Лёнькой и после обеда, когда тот собрался идти в гости к Серёге Егорову, но тут деликатно вмешался в разговор Андрей, подсел к Витьке и предложил:
– Хочешь на рыбалку пойти?
– На речку, да?
– На речку…
Взвился сын от радости и забыл о своём намерении залишится с Лёнькой в соседнюю деревню. Витька теперь как угорелый бегал по двору, искал лопату, чтобы дядя Андрей накопал червей, а потом натягивал на ноги ссохшиеся за лето сапоги – находиться около реки босиком мать не разрешала.
А Лёнька бесшумно скользнул за порог и быстро пошёл от родного дома. Он шёл не оглядываясь, не прощаясь. Откуда ему было знать, что судьбой так расписано: сюда он не вернётся ни сегодня, ни завтра, да и неизвестно, вернётся ли когда-нибудь «в обозримом будущем», как любил выражаться Серёга.
Егоров ждал его дома и, как только он появился, предложил:
– Пойдём в низы, а? Там сюрприз для тебя есть!
Любит Серёга говорить загадками, таинственно и непонятно. Он и тогда, ночью, его будто на поводке вёл, не посвящая до поры в свои замыслы.
Дом матери Егорова стоит на бугре, а огород тянется к речушке, за которой зеленеет Загродский сад. В низах жители выращивали огурцы, помидоры, капусту, и сейчас Серёга приказал:
– Давай закуску наберём!
– Выпивать будем? – спросил Лёнька.
– А что для нас, разве не праздник? Будем жить красиво! Хватит нам фезеушную баланду жрать, её и поросята есть не будут.
Они набрали пожелтевших огурцов, красных, как ёлочные игрушки, помидоров, и Серёга долго ходил, щёлкал пальцем по тёмно-зелёным арбузам, греющим свои бока под уходящим солнцем.
День обыгрался, и хотя с утра небо было серое, какое-то неряшливое, будто в чернильных пятнах, сейчас оно очистилось, раздвинулось, засинело до самого горизонта. Наверное, под стать погоде было настроение у Серёги. Он поднимал радостно руки, словно хотел взлететь по-птичьи высоко, в парящем полёте, и всё время торопил Лёньку.
Они перескочили через речушку, выбрались на поляну Загродского сада. Говорят, здесь когда-то стояла беседка, а рядом был отсыпан холм, на котором настелили деревянные полы. Вечером здесь веселились и танцевали гости Загродского. Лёнька представил, как вечером, когда воздух становится прозрачным и звучным, играл здесь красивую музыку оркестр, кружились в захватывающем вальсе пары, а в бездонной черноте неба прорезались яркие звёзды, словно подмаргивали собравшимся.
Наверное, и Серёга думал об этом – сказал с восхищением:
– Эх, жили, сволочи! Вот бы нам так, Лёнька!
– Выучимся, начнём работать и тоже заживём. Не всё же такая жизнь будет.
– Ты что тронулся, парень? У тебя крыша поехала, да? Да когда же у нас с тобой такая жизнь будет? Разве во сне только…
– Но ведь должна же жизнь улучшиться. Сам Сталин говорит об этом.
– Ты слушай побольше! Пока это время придёт, мы с тобой стариками станем. Знаешь, как про старость умные люди говорят? Старость – это упадок духа. А какой у нас с тобой дух будет, если мы каждый день баланду кушаем?
Серёга побежал к сосне, задрал голову и, обхватывая ногами ствол, начал взбираться вверх. Что-то обезьянье, резвое и ловкое было в Серёге, его тело извивалось по-змеиному, и ноги с длинными потрескавшимися пальцами вроде прилипали к дереву, шелушили его. На землю тихо струилась, как песок, мелкая кора. Наконец, Серёга добрался до разлатой верхушки, крикнул вниз Лёньке: «Лови». Тяжёлый чёрный пистолет шмякнулся к ногам.
Также ловко и быстро Серёга спустился с дерева, обдул поданный пистолет, сунул за пазуху.
– Зачем? – спросил Лёнька, имея в виду пистолет.
– А вдруг сегодня лукавские драку затеют?
– Неужели стрелять будешь? – испуганно спросил Лёнька.
– Не бойся, мы просто фейерверк праздничный устроим.
В малиннике Серёга отыскал приваленную листвой бутылку «очищенной», складной стаканчик и, сдув пот с губы, крикнул Лёньке радостно:
– Ну садись, трапезничать будем!
Пил Серёга с каким-то лихим размахом, запрокинув голову, кряхтел и фыркал.
– Царский напиток! – говорил он блаженно, – и в нос шибает, и силу придаёт.
От выпитой водки, наверное, и в самом деле прибавилось силы у Серёга, озорства и весёлости. Может быть, почувствовал Егоров снова себя свободным и вольным, как птица. Лёнька знал, что дома у Серёга обстановка сложная, мать его частенько била в измальстве, а постоянные побои эти деформируют человека, делают его колючим, дерзким, способным на дикие выходки.
Сейчас Серёга с восторгом рассказывал Лёньке, какую хохму он придумал на сегодня. У колхозной доярки Соньки Клишиной раздобыл он белый халат, и как только соберётся «матаня», он выскочит на поляну, переполошит девок, да и лукавские парни тоже ретируются. Лёнька смеялся великодушно, наверное, от выпитой водки, спрашивал:
– А зачем тебе это надо?
– Пусть боятся, гады! Могу я на твою поддержку рассчитывать?
– Можешь, – немного нетвёрдо ответил Лёнька.
