Артур Япин - Сон льва
— Мы с тобой работаем в команде, — говорит Джанни, — или ты не работаешь.
— Отлично, — говорит Гала, — тогда я не работаю.
— Так не пойдет.
— Не понимаю, о чем ты, — отвечает Гала и делает вид, что смотрит в окно.
В туннеле метро это выглядит не слишком убедительно. Джанни ловит ее взгляд в отражении.
— Я верил в тебя, поэтому вкладывал в тебя свои средства. Наши рабочие отношения и твоя красота тесно взаимосвязаны.
Гала смотрит ему прямо в глаза. Его улыбка столь же любезна, как и в первую встречу, но дыхание коротко и прерывисто. В его голосе появляется угроза.
— Если я покончу с одним, то и другому придет конец. И резко наклонившись вперед, грубо хватает ее рукой за лицо.
— Тогда я смогу быть уверен, что ты не изображаешь шлюху за моей спиной.
Несправедливость придает ей силы, которых ее лишила любовь. Нападающий мужчина ggf знакомая для нее территория.
Цз» Псих! — огрызается она, впивается ему в руку ногтями и освобождается от него.
Джанни рассматривает ссадины на руке, прикладывает руку ко рту и высасывает выступившую кровь.
— Неужели? Джеппи была настолько любезна, что рассказала мне о том, как за тобой заехали и повезли сюда.
— Это было собеседование по поводу работы.
— Каждый называет по-своему.
— Черт! А ведь я думаю, что ты ревнуешь меня…
Гала ни на секунду не сомневается в своей власти над итальянцем.
— К Снапоразу!
И смеется ему прямо в лицо.
— Всего лишь собеседование режиссера со старлеткой?.. Тем лучше, — говорит Джанни с насмешкой.
На следующей станции он встает.
— Помни, — кричит он ей с перрона, перед тем как двери закрылись, — Сицилия хочет тебя.
На последних словах Джанни — кто это поймет? — несмотря на всю ярость, у Галы на губах мелькает улыбка.
Слабительное. Куда ни глянь, везде оно: пузырьки и порошки, упаковки с таблетками и бутылочки с раствором магнезии, — хватит на целый полк. Ими усеяна вся их комната в Париоли.
Гала застывает в дверях. Ей не терпится рассказать Максиму о своих приключениях, но слова застревают у нее в горле. Максим лежит на кровати с автобиографией Билли Джонсона. Максим здоровается и углубляется в жизненные перипетии чемпиона-лыжника, словно ничего не произошло.
Она снимает туфли и садится рядом.
— Ты не в своем уме, — говорит она тихо, рассматривая эту выставку, — что ты этим хотел сказать?
— Ты принимаешь столько этого барахла, — говорит Максим неискренне, — что я подумал, может быть, тебе пригодится еще, про запас.
— Ты не имеешь права рыться в моих вещах!
— А ты не имеешь права ничего от меня прятать. Сколько времени ты уже употребляешь эту гадость?
Когда до Максима дошло, что он нашел в косметичке у Галы, сначала он продолжал недоверчиво искать дальше, чтобы убедиться, что больше ничего нет. Однако в вечерней сумочке, которую Гала редко брала с собой, он нашел вторую упаковку со слабительным. Третья, с таблетками в сильной дозировке и с устрашающим списком противопоказаний и побочных действий, оказалась между матрасом и изголовьем кровати, словно она туда случайно закатилась. И только когда под полкой за умывальником он обнаружил еще один небольшой запас рвотного средства, он осознал всю серьезность своего открытия. Первая его реакция была — сочувствие. Ему захотелось ее обнять, взять на руки и качать, шепча, что она всегда может ему обо всем рассказать, что он ее поймет, неважно, о чем речь, и что они всегда придумают решение проблемы вместе. Потом он упрекал сам себя.
Он вспомнил, как однажды ему попался в руки такой пузырек. Почему он не осмотрел его внимательнее? Прочитав наклейку, он просто пожал плечами и положил обратно.
С другой стороны, успокаивал он себя, разве у него есть причины для беспокойства?
Слабительное — это ведь не ампула с героином. Печально лишь то, что у Галы есть от него секреты, что она его стеснялась. Именно Гала, которая научила его ничего не стыдиться!
Однажды, когда он был в туалете — это было несколько лет назад — Гала зашла в ванную комнату. Извинившись, она хотела выйти, но Максим считал, что когда двое так близки, как они, то могут делать все вместе. Тогда Гала села на край ванны и прочитала ему монолог из Франки Раме,[232] который разучивала для прослушивания.
Наоборот не случалось никогда, но об этом он как-то не задумывался до последнего времени. Однажды они только что поели. Максим нежился в ванной, как вдруг вошла Гала и сказала, что ей нужен туалет. Он кивнул, но продолжал плескаться, так что ей пришлось попросить его уйти. Он отказался, потому что считал это глупостью, и не хотел вылезать из ванны. Она рассердилась, обошла всю Виллу Боргезе, и в конце концов смогла удовлетворить свою потребность в одном из мраморных туалетов в гостинице у Тринита-деи-Монти.[233] Вечером она вернулась, никак не объясняя свой поступок. Он решил, что ее отсутствие было одной из ее своенравных прихотей, ему они даже нравились. Откуда ему было знать, что она уже тогда привыкла избавляться от лишнего после обильной еды? Ее сумасбродный поступок, который он принял за обычный каприз, был просто вынужденным. Но как мало она ему доверяла! Он ощутил укол обиды. И чем дольше он размышлял об ее обмане, тем больше его разбирала злость. Она его не просто исключила, а сознательно обманула! И если в самом интимном вопросе она была не такой, какой казалась, в чем же еще он тогда ошибся?
Максим отправился с пузырьками в аптеку на Виа Сципиони, где Гала, судя по этикеткам, их купила, швырнул все на прилавок, словно обвиняя владельца, и с высокомерным видом потребовал анализа. Аптекарь покачал головой, объяснив, что эти средства ни в коем случае нельзя совмещать или чередовать. Два из них вообще выдаются только по рецепту. Аптекарь нашел, где были выписаны рецепты, — в сицилийской клинике. Фамилию врача он не мог разобрать, но когда Максим назвал имя Понторакса, тот подтвердил. Значит ему Гала смогла довериться, чужаку; Максим чуть не потерял сознание от гнева, когда на какой-то безумный миг ему привиделось, как Гала и Понторакс без тени смущения сидят рядышком на старинном унитазе.
Максим сказал, что купит все слабительные препараты, которые есть в наличии.
Аптекарь сначала отказывался, объясняя, что человек, для которого это все предназначено, должен быть серьезно болен: вымершая флора кишечника, внутренние кровотечения, паралич сфинкторов, спайки толстой кишки — но когда Максим стал настаивать и объяснил, что это для него и его семи детей, которые едят одну булку, аптекарь сдался, по большей части потому, что Максим заплатил ему наличными.
На это он потратил все их последние деньги. Не успел он выйти из аптеки, как раскаялся в своем поступке. И вот они лежат вдвоем с Галой в комнате, заваленной слабительным.
Гала покраснела. Он не знал, что она на это способна. Лучше бы ему не знать. Кажется, она вот-вот заплачет. Он не хочет ее видеть такой. Ему хочется, чтобы она снова стала прежней. Он берет ее за руку.
— Ты на них подсела?
Она кивает.
— Когда?
Она пожимает плечами.
— Камера добавляет четыре фунта, — сказала она тихо, — и я хотела убрать их.
— Ты прекрасна.
— Речь не о том, красива я или нет, речь о том, чувствую ли себя красивой.
— Если ты не чувствуешь себя красивой, то кто? Разве ты не видишь, как все на тебя смотрят?
— Фульвани считал меня пухлой.
— Фульвани?
— Сто процентов. И Снапораз тоже. Ты же знаешь, какие киношники придирчивые в этом отношении.
— Значит, ты каждый раз после еды искусственно вызываешь рвоту?
— Нет, что ты!
Максим показывает ей найденный им препарат.
— Ну, иногда, — признается она и смотрит на него, как перед приступом — пристально, огромными глазами.
Как я мог не заметить?
**- Потому что я гораздо умнее тебя, — Гала осторожно смеется.
— Мы можем завязать?
Как ему объяснить, что чем она стройнее, тем уверенней себя чувствует?
— Давай больше не будем об этом. Я уменьшу дозу.
— Почему ты мне сразу не сказала?
— Тебе? Ну уж нет, тебе в последнюю очередь, — говорит она удивленно, словно это само собой разумеется. — Ты так меня любишь!
Когда мне исполнилось четыре года, меня отправили на воспитание к монахиням в Сан Винченцо. Я привык к большим обнаженным рукам и декольте моей матери, а сестры были упакованы с головы до пят. Такого я никогда не видел. Когда они сажали меня на колени, я начинал рыться в складках их одежд, в поисках кожи, но запутывался в рясах, как комик, который не может найти проход в занавесе. Я с удивлением наблюдал за их жизнерадостностью, сконцентрированной исключительно на лице. Из полнокровных щек и пухлых губ, зажатых между платком и воротником, рвалась женственность. Я представлял себе, как жизнь рвалась из них, как воздух из шарика, если его сильно сдавить. Они носили широкие капюшоны, которые на каждом шагу, пружиня, вздымались вверх и вниз, словно аисты, пробующие крылья в гнезде, поджидая благоприятного ветра, чтобы вырваться на свободу.
