Геннадий Абрамов - Дай лапу
— Нажим.
— Правильно, так и должно быть… Не торопитесь… «Паразиты». «Надо»?… Что-что?… «Надо есть»?… «Хуже горя»?… Не понимаю, какое-то длинное слово… А, вот оно что. Запишите: «надоели хуже горькой редьки». Про вас, между прочим… Хорошо, Павел Никодимович. Спокойно. Мы движемся к финишу. Еще немного… «Собака»!
— Дрожит.
— Вижу… «Да». Запишите: «да»… «Сторож»!
— Нажим. Сильный нажим.
— «Насилие»! «Драка»! «Борьба»!
— Нажим.
— Он отвечает: «да». Все время одно и то же: «да, да, да»… «Плач»! Плач взрослого человека. «Плач»!
— Дрожит. Сильно. Нажим.
— Он вспомнил, видите? — воскликнул Изместьев. — Он всё вспомнил! Мы были правы! Вспомнил! — хмурое сосредоточенное лицо его разгладилось и осветилось. — Запишите: «лай». «Плач — лай»… Ах, какой же вы молодчина, Павел Никодимович… «Издевательство»!
— Сильное дрожание. Очень сильное.
— «Атака»!
Хопрова качнула в сторону. Он крупно, всем телом, затрясся.
— Нажим! Сильный нажим!
— «Удар»!
— Он просто каменный! — воскликнул Иван.
— «Я». Запишите: «я, я». Это самое главное. Он признался. Он это сделал! Он!
Старик с неожиданной силой выдернул у Ивана руку и, хрипя, попробовал приподняться.
— Всё, — сказал Иван, вставая с табурета и отворачиваясь. — Не могу больше.
— Достаточно, — торопливо заговорил Изместьев. — Мы закончили. Успокойтесь… Извините нас, Павел Никодимович. Прилягте, пожалуйста, — он обнял Хопрова за плечи. — Вы даже не представляете, как нам помогли. Больше не будем вас мучить. Спасибо. Большое спасибо. Ложитесь, отдыхайте. Сейчас придет Евдокия Николаевна…
— Сваливаем?
— Минутку. Там пленка осталась?
— Навалом. Тут половина и еще кассета целая.
— Запишем сюда же. Недостающее, — сказал Изместьев. — Чтобы ни у вас, мои дорогие, ни у Кручинина — никаких сомнений. Показания главного свидетеля. Как говорится, последний штрих.
10
На поляне громко играла музыка.
«Эй, мужик! — позвал Агафонов. — Эй!»
«Слышь? — Притула вскочил. — К тебе обращаются?»
Он догнал меня, и грубо развернул за плечо: «На пару слов, борода».
«В чем дело? Что вы хотите?»
«Остричь тебя наголо, — сказал Притула».
«Кончай, — сказал Агафонов. Лениво поднялся и подошел. — Извини, батя. Ты не сторож случайно?»
«Случайно — да».
«Ходишь здесь, бродишь. Машину не видал? Джип маленький. Белый, грязный такой, весь заляпанный, не видал?»
«А где я мог его видеть? На поляне? У озера?»
«Ты из деревни?»
«Нет».
«А откуда?… Ну ладно, неважно. Вон наша деревня. Привольное. Видишь? Второй дом с краю — наш. Там под окнами джип стоял. Вчера стоял, а сейчас нету. Понимаешь, батя? Кинули нас. Ночью. Мы даже знаем, кто. Может, ты видел, как они уезжали? Сколько их? Двое, трое? Вроде еще одна машина была».
«Деревня, молодые люди, не мой объект. Кто и когда оттуда уехал, тем более ночью, я видеть не мог. Стало быть, и помочь вам ничем не могу».
Агафонов скривился. Он был явно разочарован. Злобно вздернул губу.
«А ты кто вообще-то? Правда сторож?»
«Разрешите, молодые люди, я пойду».
«Плюешь на нас, да? — Притула схватил меня за отвороты плаща. — Не люди мы, да?»
«Помилуйте. Я не хотел вас обидеть.»
«Мразь, — защелкал зубами Притула.»
«Тихо ты, тихо, — сказал Агафонов. — Не заводись».
Притула сжал кулаки.
Цыпа залаяла, зарычала.
«Заткни собаку! — крикнул Притула. — Прибью.
«Цыпа! — приказал я. — Не подходи! Убегай! Уходи! Беги домой! Домой!»
Она оскалилась, залаяла еще громче и стала угрожать: рывком бросится на них — отпрянет. Шерсть на спине потемнела. Такой свирепой я ее прежде не видел. Она не слушалась меня. Я приказывал, просил, умолял. Не помогало. Она, как и я, чувствовала, что ей угрожает опасность. Но ее это не останавливало. Она защищала хозяина.
Агафонов смял приятеля, стиснул и закричал: «Иди, батя! Скорее! Иди и не оборачивайся!»
«Цыпа! Убегай! Уходи!»
«Умолкни, тебе говорят!»
«Цыпа! Домой! Беги, Цыпа! Домой!»
Притула сбил меня с ног, пригрозил: «Лежи и не дрыгайся».
Коньячным перегаром он дышал мне в лицо. Я услышал собачий визг. А потом увидел Агафонова. Он нес мою Цыпу под мышкой. Одной рукой держал ее за загривок, а другой, как намордником, прихватил пасть, чтобы она не кусалась.
«То-то же».
Притула пнул меня еще раз и отпустил.
«Вот сволота, — выругался Агафонов. — Представляешь? Цапнула… Больно, зараза».
«Не надо. Прошу вас».
«Заныл!»
«Что мы вам сделали?»
«Разговаривать не умеешь».
«И псина твоя тоже, — добавил Агафонов. — Сейчас камушек на шею, и в воду. Как думаешь, выплывет?»
«Не делайте этого!»
«Тебя не спросили. Дохлятина. Славка!»
Агафонов заметил, что я достал поводок. Я бросился выручать Цыпу. Притула подсек меня, сбил с ног. Придавил. Стал выкручивать руку. Я вскрикнул от боли. Агафонов схватил Цыпу за задние ноги, поднял и, держа ее вниз головой, стал размахивать из стороны в сторону.
«Смотри, старый козел! Как шарахну сейчас!»
Цыпа извивалась, визжала и плакала.
«Прошу вас… Не делайте этого. — Я полз к нему на коленях, умолял: Прошу, только не это… Всё что хотите. Меня. Лучше — меня».
«Во, дает!»
«Пожалуйста… Я вас очень прошу».
Цыпа охрипла от визга и лая. Агафонов с размаху ударил ее оземь. Она страшно, коротко взвизгнула. И затихла.
И тут… Сначала я даже не увидел, а скорее услышал… Мой избавитель. Старик…
За поясом у него торчал топор. Он тяжко, сипло дышал, мял, срывая дерн, месил сапогами жирную землю, налегал плечом и тянул, толкал, раскачивая березовый ствол с обломанными ветвями, отдирая, отламывая прибитый к нему дорожный знак, и снова гнул, выворачивая на стороны, чертыхаясь, спеша — и вырвал наконец, выдернул и пошел, яростно вскинув на плечо обрубок, к нам, где наглые крики, стон, и умоляющий голос, и лай и визг собаки…
Мощный глухой удар. Сзади. По спинам, по головам. Наотмашь. В глазах гнев и безумие. Крики, стоны. Кровь…
Ударил с размаху, одного и другого, сбил сразу, свалил и снова ударил, один охнул, скрючился и пополз на коленях, прячась за придорожный куст, второй катался, обхватив себя, по траве, и выл, и скулил, как только что прибитая им собака, а старик, не помня себя, снова вскинул обрубок, взревел и вдруг… оскользнулся, коротко ахнул и сел.
А они уже поднимались, в крови, злые донельзя, несдобровать и мне, и беспомощному старику, и надо, сейчас, их надо опередить, иначе конец, они ему не простят, ни за что не простят — бедный старик, он снова выпрямился, встал, из последних сил, бледный, и вынул топор из-за пояса… Он добивал их… Не помня себя… Обухом топора, хотя оба парня уже были мертвы.
11
За стеной что-то звякнуло и разбилось.
— Бабуля раздухарилась, — сказал Севка. — Ты хорошо ее привязал?
— Нормально вроде, — ответил Иван. — К лавке.
— Ладно, не убежит.
Изместьев вынул кассету.
— Вот. Теперь вам известно всё. Пожалуйста. Я свое слово сдержал.
Севка сунул кассету за пазуху.
— Годится, — сказал. И кивнул Ивану: — Погнали?
— Минутку, — попросил Изместьев. — Что вы решили? Мне важно знать. Когда вы передадите кассету следователю?
— А хоть завтра.
Изместьев промокнул платком потный лоб.
— Смело можете показывать на меня… Я вас увлек, убедил, спровоцировал… Это моя идея — допросить больного старика. Всё организовал и осуществил я один. Вы — лишь свидетели, зрители. И только. Договорились?
— По головке за это не погладят, Алексей Лукич, — заметил Иван.
— Не беда. Как-нибудь переживу.
— Запах какой-то, — сказал Севка. — Вроде горит что-то. Не чувствуете?
— Дым, — показал на щель под дверью Иван.
— Да ну?
Они бросились в сени.
— Дверь! — крикнул Севка. — Наружную! Вышибай!
Веранду и сени заволокло дымом.
— Не видно ни фига!
— Открой окно!
Севка, согнувшись, разгребая руками дым, пробрался к наружной двери и бабахнул ее ногой, сорвав с крючка.
