Геннадий Абрамов - Дай лапу
— Хотя бы.
— Смешно. И наивно… Неужели вы всерьез полагаете… Нет, я понимаю ваши затруднения… Хотел бы вам помочь… Но — подумайте. Вы даже не знаете, кто этот человек. Какого он возраста. Где находится. Отдаст ли себя в ваши руки? По силам ли это вам? Сознается или нет? И если сознается вам — не откажется ли там, у Кручинина?… Как вы его доставите — связанным, на мотоцикле? Как объясните свои действия?… Не кажется ли вам, молодые люди, что задуманная операция скорее вызовет недоверие к вам, чем к преступнику? Что скорее вы присоединитесь к вашему другу Андрею, чем вам его отдадут?
— Болтовня, — мрачно отмахнулся Иван.
— Ага, — согласился Севка. — Шаманит.
И стиснул Изместьеву кисть.
— Минутку. Одну минутку, — скорчился от боли Изместьев. — Я всё объясню.
Иван раскрутил цепочку и резанул ею со свистом воздух.
— Баки заколачивать мы все мастера. Ну?
— Пожалуйста, отпустите руку… Больно.
Севка ослабил хват.
— И чего упирался?
Изместьев вздохнул.
— Не торопите меня… Я принял решение… И для вас, и для меня это очень важно, поверьте… Спешка к добру не приведет.
— Ладно. Выкладывай.
Изместьев опустил голову. Огладил бороду.
Глаза его потускнели, плечи поникли.
— Перед вами живой труп, — сказал он тихо и веско. И не столько им, сколько самому себе.
Парни притихли.
— Пуст, — продолжал Изместьев странным заторможенным голосом. — Выжгло внутри… Ненависть — разрушительна… Мне казалось, радею… А получалось — терял зрение, душу. Слеп, медленно, постепенно — слеп… Что-то тугое и страшное разрослось во мне. Что-то неотвратимое, гибельное. Как саркома… Медленная смерть… Да-да, не удивляйтесь, перед вами — мертвец. Человек, пожравший самого себя… Ни света, ни добра. Ничего высокого, ничего святого… Пыль, и пепел, и дрянь — вот что во мне осталось… Прошу вас, запомните мои слова. Никому не говорил. Вам — первым. Зачем? Может быть, поймете. Когда-нибудь, позже… Так низко пасть редко кому удавалось… И все-таки, — снова горько вздохнул он, — хочется жить… Какая издевка… Ни на что не годен… Всё омертвело внутри, а жить — хочется. Ужасно хочется — жить.
Изместьев покачнулся и смолк.
— Ты что-нибудь понял? — спросил Севка.
— Не-а, — отозвался Иван. — Ни слова.
— Будь что будет, — после продолжительного молчания произнес Изместьев. — Может быть, молодые люди, вы пришли своевременно… Однако и вам предстоит сделать выбор. Вы — готовы?
— Он еще спрашивает.
— Не торопитесь, юноши. Это серьезно. У вас есть время подумать.
— Ну сколько можно молоть языком? — всё больше раздражался сказал Севка. — Надоело.
— И все-таки подумайте, — устало настаивал Изместьев. — Я конченый человек, а вам еще жить да жить.
— Испугал ежа, — буркнул Иван.
— Сложность вот в чем, молодые люди… Мало показать вам его. Надо еще, чтобы у вас были неопровержимые доказательства его вины. Вы согласны?
— Припрем — сознается.
Изместьев грустно покачал головой.
— Не тот случай.
— А что такое-то?
— Придется допросить. Причем не просто допросить, а… записать его показания на кассету.
— Нам?
— Именно. Нам троим, больше, как вы понимаете, некому.
Иван присвистнул.
— Ни фига себе.
— Иного способа я не вижу… Кассету с доказательствами его вины вы затем предъявите следователю… Старика не осудят. Дружка вашего выпустят. От меня отстанут… Так я думаю… Если получится… Решайте. Вот почему я вас не торопил… Еще и по части морали наша затея более чем сомнительна.
— Переживем, — бросил Севка.
— Пойдемте, — предложил Изместьев. — Сначала ко мне — нам понадобится магнитофон. Поговорим, обсудим детали. Без предварительной подготовки ничего не получится. Если все пройдет гладко, вы сегодня же передадите следователю кассету — в обмен на вашего товарища.
— Я чего-то не врубаюсь, — буркнул Иван.
— Пусть, — сказал Севка, поднимая мотоцикл. — Темнит, ему же хуже будет.
— Идемте, молодые люди. Идемте. Дорогой всё объясню.
6
К дому Хопрова они подошли в сумерках.
В сторожке Изместьев долго объяснял Ивану и Севке, как следует себя вести. В чем суть предстоящего разговора с больным стариком, как им распределить обязанности, как общаться между собой, за кого себя выдать, чтобы не вызвать подозрения у старухи, — и много еще всякого разного пытался им втолковать. Потом он ножницами стриг себе бороду, укорачивал усы, брился, искал куда-то запропастившуюся кепку и снова подробно рассказывал, объяснял, вводил их в курс дела.
Перед самым уходом они немного перекусили.
— Не забыли про мобильные телефоны? — обернувшись, спросил Изместьев.
— Еще там отключили, — ответил Севка. — У вас.
— Хорошо.
— Эй! Хозяева! — крикнул Иван.
Минуту-другую на стук в дверь никто не отзывался.
Потом они услышали шарканье и недовольный женский голос:
— Кто там?
— Откройте! Милиция!
— Тьфу, пропасть.
Дверь им отворила корявая старая женщина с вислым носом. В руке она держала зажженную керосиновую лампу и смотрела на них неприязненно, не скрывая досады и раздражения.
— Ну? — сердито спросила. — Чего надо?
— Евдокия Николаевна? — поинтересовался Изместьев — Тужилина?
— Ну?
— Добрый вечер. Я — следователь из прокуратуры. Зовут меня Алексей Лукич.
— Черти вас носят, — проворчала Тужилина. — Приходил уже от вас, тоже сыщик, всё тут вынюхивал.
— Да-да, я в курсе, Кручинин Виктор Петрович. А это наши молодые сотрудники. Прошу познакомиться.
— Дело говори. Чего надо?
— Побеседовать. Кое-что уточнить.
— Некогда мне с вами разговаривать.
— Хозяйка, — вмешался Севка. — Вы что, не поняли? К вам пришел следователь. Из прокуратуры. Просто так, в гости, следователь к незнакомым людям не ходит. У нас к вам дело. Мы могли вас повесткой вызвать.
— А ты что за молокосос? — огрызнулась Тужилина. — Учить меня вздумал. Без сопливых как-нибудь разберемся.
— Мы в доме Хопрова? — спросил Изместьев. — Павла Никодимовича?
— Ну.
— А сам хозяин? Дома?
— А то вы не знаете! Болен он. Захворал.
— Можно к нему?
— Нельзя!
— Простите, но нам необходимо взглянуть на него.
— На кой? Хворый, он и есть хворый. Чего глазеть-то попусту?
— Евдокия Николаевна, — снова вмешался Севка. — Алексей Лукич вам объяснял. Мы здесь по важному делу. И лучше бы вы не мешали нам, а помогали.
Тужилина зло взглянула на них и отвернулась.
— Да идите, идите, черти настырные. Помощницу нашли.
Она поставила лампу на широкий самодельный стол и отошла к плите.
— Почему света нет? — поинтересовался Иван.
— Лампочка перегорела.
— Может — ввернем?
— Ступай к себе и вворачивай.
— А Павел Никодимович там?
— В избе, — сказала Тужилина. — Обождите маленько. Покормлю хоть.
Она что-то наскоро положила в тарелку, налила в кружку молока. И толкнула ногой дверь.
В комнате, которую она называла избой, горел свет.
Они вошли вслед за хозяйкой и сгрудились у порога.
Всю середину комнаты занимала ухоженная, разлапистая, без следов прогара, свежевыбеленная русская печь. Помимо резной мебели, фигурных подоконников, всевозможных этажерок и полочек, массивного киота из черного дерева в красном углу эта большая светлая комната поражала еще и разумностью планировки, а также прибранностью, ухоженностью и чистотой.
В дальнем углу, у окна, лежал на широкой деревянной кровати немощный старик. На нем была байковая рубашка в шашечку, ворот которой торчал из-под одеяла. Голову прикрывала лыжная шапочка. Глаза его из-под опущенных век смотрели на вошедших безо всякого выражения.
— Хорошо у вас, — сказал Изместьев. — Красиво. Чисто.
— А как же.
Тужилина пододвинула к кровати разлапистый табурет. Села.
— Поесть тебе надо, Пашенька, — ласково сказала она. — Слышишь? Поешь, миленький, — она осторожно поднесла к губам больного кружку с молоком. — Ну вот. И славно. Пей, пей… Чего-чего, а этого вволю. Спасибо, Татьяна не забывает… Пей, миленький, пей, хорошо, — кончиком платка она вытерла больному губы. — И пожуй маленько. На-ка… Ну, что ты, Пашенька. Нельзя. Так и ослабнуть недолго. Надо поесть. Откуси. Ну, чуток. Кусочек… Нехорошо так, Пашенька. Ей-богу, нехорошо. Вон гости из милиции — что они скажут? Нам с тобой поправиться надо. Сидишь сиднем, — Тужилина отставила тарелку и неожиданно всплакнула. — Господи, Пашенька. Вояка ты мой… Пожалей, старую… Бубнишь и бубнишь, не разберу никак… Хоть словечко бы сказал… Измучилась я, Пашенька. Вставай уж… А ну как не выхожу? А ну как на руках отойдешь?… Господи, грех-то какой. Старик Хопров медленно поднял руку и растопырил корявые пальцы.
