Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!
– Наконец-то, Господи Боже, наконец-то. Когда это будет позади, мои нервы понемногу придут в норму. Когда это будет позади, у меня появится больше выдержки!
«…И у тебя, и у меня есть ангел-хранитель…»
– А у нас, наверное, тоже есть свой ангел-хранитель, правда, Питер? Несмотря ни на что!
– А иначе разве я бы нашел кольцо? И врача? Разве получил бы роль в кино? – ответил я вопросом на ее вопрос, а в голове у меня вертелось: «Судьба поистине мздоимец: какой, какой ее любимец свой век не бедственно кончал?..»
Шерли вдруг сказала:
– Это ужасно.
– Что?
– Да, ужасно.
– Что? Что «ужасно»?
– Что я радуюсь. Радуюсь тому, что произойдет убийство.
– Перестань говорить глупости.
– Но это ведь и в самом деле убийство!
– Нет, это везенье. Тебе повезло. И поэтому ты радуешься. Вот и все.
Для радости у каждого были свои причины: Джоан радовалась тому, что между нами воцарился мир и понимание; Наташа – тому, что ее малыш мог рычать наподобие волка; Шауберг – тому, что вскоре получит достаточно денег, чтобы уехать на чужбину и там сгинуть; офицеры в блестящих мундирах, барменши, девицы в заведении мадам Мизере у них у всех были свои причины радоваться, равно как и у меня самого, как и у того раввина, как и у…
Нет, с этим надо кончать.
Причем немедленно.
– Шерли, я тебя люблю.
Она взглянула на меня блестящими от слез глазами, а губы беззвучно шептали одну фразу. Я понял.
– «…ангел-хранитель, который заботится о том, чтобы ты и я сохранили любовь и вечную верность», – пропел пианист, и рояль, ударные и труба завершили мелодию.
Электричество вновь засияло в полную силу. Пианист поклонился Шерли в знак благодарности за ее аплодисменты. Пианист любил нас. Все музыканты любили нас. Я дал им денег, едва мы вошли в бар, чтобы они играли «Верную любовь», когда я буду танцевать с Шерли.
«Верная любовь» была наша с ней песня.
20
Около полуночи мы вернулись в отель. Ночь была теплая и безветренная, очень теплая для ноября. Лунный свет отражался в воде Альстера. Мы еще немного постояли перед отелем, вдыхая чистый, прохладный воздух. Мимо прошли две парочки. Было так тихо, что до нас еще долго доносились их голоса. Потом я услышал другой звук: шлеп-шлеп.
Я увидел ее, шагающую вдоль берега, – воротник пальто поднят, голова повязана платком, брюки и туфли без каблука.
Шлеп-шлеп. Шлеп-шлеп.
Я стоял под освещенным порталом отеля, поддерживая под руки обеих женщин – Джоан слева, Шерли справа. По другой стороне улицы мимо нас медленно, очень медленно шла Наташа. Она смотрела в сторону моста Ломбардсбрюкке. Потом взглянула на реку, испещренную световыми бликами. И опять на мост. В мою сторону не посмотрела ни разу, просто удалилась в темноту, и звук ее шагов понемногу затих.
– Это опять она, – сказала Шерли.
– Кто? – спросила Джоан.
– Та женщина, что была в аэропорту.
– В аэропорту? Что это за женщина?
– Не знаю. Но она не спускала с нас глаз.
Наташа скрылась за стволами могучих, по-осеннему голых деревьев.
– Что она такое говорит? – обратилась Джоан ко мне.
– Понятия не имею.
– Ну как же, я ведь тебя тогда же спросила, кто эта женщина.
– Смутно припоминаю, что ты и правда что-то спросила…
– Питер! Кто эта женщина?
– Шерли, ты что, пьяна? Какая муха тебя укусила? – После этих слов она вытащила свою руку из-под моего локтя.
– Ты говоришь о женщине, которая только что прошла там, по берегу? – спросила Джоан.
– Да, мамочка! Эта женщина стояла и смотрела на нас, когда мы прилетели!
– Ну и что? – небрежно бросил я. – Хоть бы и так!
Джоан рассмеялась:
– Шерли, милая, ведь вот мы трое тоже тогда стояли в аэропорту, а сейчас стоим здесь. Такие совпадения случаются в, большом городе. А кроме того, ты наверняка обозналась.
– Нет, не обозналась.
– В такой темноте легко ошибиться! Ты и впрямь выпила нынче лишку! – Джоан все еще смеялась. – Пойдемте, я что-то зябну. – Она стала подниматься по ступенькам. Мы с Шерли последовали за ней. Шерли сверлила меня взглядом. Но больше ничего не сказала.
Одновременно с нами в холл вошел посыльный из какой-то типографии. Он бросил на прилавок еще закрытого киоска пачку утренних газет. Проходя мимо, я прочел крупные заголовки на первой странице: ПРОРЫВ ПЛОТИНЫ У АМСТЕРДАМА. 10 000 ОСТАЛИСЬ БЕЗ КРОВА. ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ В ЮЖНОЙ КОРЕЕ. СТУДЕНЧЕСКИЕ ВОЛНЕНИЯ В СТАМБУЛЕ. КОМЕНДАНТУ КОНЦЛАГЕРЯ ХЕРРЛЕ ПРЕДЪЯВЛЕНО ОБВИНЕНИЕ: УНИЧТОЖЕНИЕ 30 000 ЗАКЛЮЧЕННЫХ.
– Ну, что же вы застряли?
Джоан стояла у открытой двери лифта. Лифт!
Как только я увидел внутренность кабины – зеркала, скамью, обитую красным плюшем, медную табличку с кнопками, – в желудке вновь потихоньку заворочался и тревожно напомнил о себе кулак. Нет. Нет. Я не имел права рисковать.
– Я поднимусь по лестнице. А вы поезжайте.
С той ночи, когда мне приснился этот лифт, я ни разу им не пользовался и всегда поднимался по лестнице. Знаю, это выглядит смешно, недостойно, трусливо и противоестественно. И можно найти для этого еще много всяких слов. Но мне они были безразличны. Уколы и таблетки Шауберга действовали на психику, и не только положительно, как я мало-помалу начинал понимать.
«Не слишком ли вредны для здоровья применяемые вами средства?»
«А вы думали, что станете здоровее?»
Я понимал, что своим поведением должен вызвать у Джоан и Шерли по меньшей мере недоверие, если не что-нибудь похуже. Но мне и это было безразлично. Потому что через три-четыре недели я в любом случае вызову недоверие или что-нибудь похуже у многих людей. Но через пять-шесть недель все будет позади. И тогда я пойду и лягу в клинику. А до этого дня я мог, нет, я должен был ни на что не обращать внимания, потому что для меня существовала лишь одна задача: выдержать до конца съемки фильма, не сойти с дистанции, пока не будет отснят последний эпизод. И справиться с ней я мог, только если я экономил, рассчитывал, берег свои силы, если я уклонялся от всего, что меня выбивало из колеи, возбуждало или пугало.
Но это отнюдь не всегда оказывалось выполнимым. И лишь в некоторых случаях было вполне возможно. К примеру, с этим лифтом. Да, лифта с его зеркалами, кнопками и тяжелыми металлическими дверями я избегал. Джоан опять засмеялась:
– Ты пойдешь по лестнице на седьмой этаж?
– Я всегда так делаю.
– Ты с ума сошел!
Я подумал, что это восклицание наверняка имеет уже и некоторое право называться диагнозом, и ответил:
– Я веду малоподвижный образ жизни. Врач страховой компании предписал мне ходить по лестницам.
– Тогда вперед, без страха и сомненья!
– Я пойду с тобой, Папит, – ласково сказала Шерли. Папит?
– Нет уж, – воскликнула Джоан, – никакая любовь не способна подвигнуть меня на такое самоистязание. Прощайте, герои!
Шерли хранила молчание до пятого этажа. Потом сказала:
– Конечно, ты знаешь эту женщину.
– Я ее не знаю.
– Что ходить по лестницам предписал врач, было ложью. Если бы я не пошла с тобой, ты бы опять встретился с ней.
Я пожал плечами.
– Почему ты не отвечаешь?
– Потому что на такую чушь не стоит отвечать.
– Большое спасибо.
– Пожалуйста.
– Ты ничего не хочешь мне сказать? Сказать. Сказать.
Мне бы еще тогда, в аэропорту, надо было что-то сказать Шерли, когда она спросила: «Кто эта женщина?» Мне надо было ответить: «Она врач. И сделала мне укол, когда я неважно себя почувствовал». – «Тебе было плохо?» – «Выпил лишнего, вы же меня знаете. Ничего серьезного».
Почему, черт побери, я тогда этого не сказал? Нынче вечером мог бы преспокойно поздороваться с Наташей: «Добрый вечер, фрау доктор. Знаете, она живет здесь неподалеку, сразу за углом».
А теперь?
Теперь я уже навлек на себя подозрения, по крайней мере в глазах Шерли. Удовольствуется ли она теперь таким объяснением? Может быть, она видела нас с Наташей ночью, когда та вручала мне под ее окном коробочку с кольцом? Или видела, как мы с ней бродили по городу под дождем? А может, по какой-то идиотской случайности знала, что я послал Наташе цветы?
Но даже если она ничего не знала: Шерли – женщина до мозга костей. И что-то почувствовала. Почувствовала сразу, как только впервые увидела Наташу. Черт побери, что там было чувствовать? Логически рассуждая, ведь ничего не было?
Женщины есть женщины. У них в душе какие-то особые антенны.
Нет-нет. Если бы я начал сейчас что-то рассказывать Шерли, то пришлось бы рассказать все. И про то, как я свалился без памяти. И про то, что нашел подпольного доктора, который поддерживает меня уколами. И про то, как обвел вокруг пальца страховую компанию. Разве мог я все это выложить?
Никогда и никому!
Ко всему прочему еще и это!
Сразу надо было рассказывать, тогда, на аэродроме, в ангаре № 4. Теперь поздно, слишком поздно.
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросила Шерли на лестнице.
