Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!
И опять залился хохотом.
Впервые за все время нашего знакомства я испытал к нему нечто вроде симпатии. Нет, не симпатию: жалость. Бедняга супермен. Он тоже рискнул высунуться за пределы, положенные ему опалой общества, лишившего его средств к существованию. Захотел сделать шаг в сторону Южной Америки. И еще сегодня утром его дела складывались так, словно казачий есаул заметил этот шажок. И вот теперь опасность миновала.
Да, именно так я объяснил тогда его приступ хохота.
Идиот.
18
«Печальный лондонский туман навеял на душу дурман…»
Труба, приглушенная сурдиной, дрожала в руках музыканта. Пианист улыбнулся нам, когда мы с женой проплыли мимо него, танцуя. Он тихонько подпевал себе приятным басом.
Бар с темно-синими обоями и бархатной мебелью был полон. Многие танцевали. Когда оркестр начинал играть, электрический свет тускнел, хрустальные бра и бокалы, серебряные канделябры, драгоценности на дамах и погоны на мундирах трех офицеров бундесвера сверкали в свете свечей, стоявших на столиках.
– «И утро страх большой внушает, и все вокруг свой шарм теряет», – пел пианист.
Джоан крепко прижималась ко мне. На ней было дорогое платье пурпурного цвета и самые роскошные из ее драгоценностей. Платье было такое узкое, что она могла делать лишь маленькие шажки. Теперь мы двигались в танце мимо нашего столика, стоявшего в нише. За ним сидела Шерли и улыбалась нам. Завтра мне надлежало явиться в павильон лишь в девять часов. И жена захотела, чтобы в этот вечер мы пошли поразвлечься втроем.
– Ну разве она не прелестна? – скорее утвердительно, чем вопросительно сказала Джоан, с гордостью глядя на Шерли в белом парадном платье с глубоким вырезом. Ее рыжие волосы сверкали, отражая пламя свечей. – Все мужчины на нее заглядываются. Она и впрямь дивно хороша, наша доченька, разве я не права?
– Права, – подтвердил я. – Чудо как хороша. Танцуя, Джоан повернулась к Шерли спиной, и в тот же миг улыбка на лице Шерли угасла, она неотрывно глядела на меня, грустная и бледная. Под глазами темные круги.
– Я уже не верила, – шепнула моя жена. Мы с ней медленно, в ритме остальных танцующих пар, вновь приближались к оркестру. – Я считала, что такого просто не может быть…
– Чего?
– Что мы с ней вновь будем так славно ладить. Ты просто представить себе не можешь. Она так внимательна ко мне. Так нежна. Так ласкова. Иногда мне прямо кажется, что это какой-то заговор.
– Заговор?
– Ну да, что вы с ней сговорились.
Я метнул на нее быстрый взгляд, но прочел в ее сияющих карих глазах только любовь и доверие. Крашеные волосы были тщательно уложены, от шампанского и жары лицо ее раскраснелось. Но на шее, обнаженных плечах и груди, тоже претерпевшей подтяжку, кожа была белая. Мертвенно-белая. И дряблая. Зачем она только вечно носит платья с огромным декольте?
– Что вы сговорились сделать меня счастливой. Ты говорил с ней?
– Нет.
– И не писал – до того, как мы с ней прилетели в Гамбург?
– Нет.
– И не звонил?
– Да как тебе в голову приходит такое?
– «…О сколько, сколько это будет длиться?» – пел пианист. Мы опять приблизились к нашему столику. Шерли опять заулыбалась.
– Ты жуткий человек!
– Почему «жуткий»?
– Как ты мог догадаться, что Шерли здесь, в Европе, так переменится?
– Почувствовал, – обронил я и медленно закружил Джоан, уводя ее все дальше и дальше (крутясь все в том же круге – в меловом круге) от столика, за которым сидела Шерли, тут же убравшая с лица улыбку. – Такое появилось предчувствие.
Джоан поцеловала меня.
Шерли опрокинула свой бокал. Кельнер тут же подскочил и принес ей другой. Джоан ничего не заметила.
– «…Но время сказок…», – пел пианист.
– «Но время сказок снова повторится», – запела, вторя ему, Джоан. И еще теснее прижалась ко мне. – Время сказок и впрямь не прошло, Питер. Дома… дома мне приходилось все время держать себя в руках. Знаешь, чего это стоит?
– Знаю.
– Нет, не можешь ты этого знать. Ты не женщина. И не имеешь понятия, как тяжко на сердце у матери, если дочь не желает находить с ней общий язык. Зато теперь… теперь… Мы с Шерли. И с тобой. Мы трое вместе. И твой фильм… Сплошь одни сказки. The age of miracles. Надо же было дожить до таких лет, чтобы ощутить такое счастье! Но теперь у нас все хорошо, правда?
– Нет, – сказал я.
Она в ужасе уставилась на меня.
– Нет?
– Нет, Джоан.
– Что это значит?
– Это твои деньги. Это твое состояние.
– При чем здесь это?
– Ты должна забрать его. Лишь тогда все будет хорошо.
– Ни за что не возьму. Оно твое.
– Но я не хочу. И никогда ничего не возьму. Ни цента!
– Не хочешь – не надо! – Она от души рассмеялась. Я издали заметил, как сузились глаза Шерли. – Не бери. Возьми и выбрось! Раздай бедным. – И опять прижалась ко мне. – Ах, Питер, Питер. Только и всего? Ты меня так напугал…
– Прости. Но твое состояние…
– Знаю. Ты не хочешь взять из него ни цента. Уже слышала, дорогой. Ах, Господи, ты просто очарователен, мой большой, мой маленький мальчик! – Она поцеловала мою руку, приложила ее ладонь к своей горячей щеке с подтянутой кожей и вновь начала тихонько подпевать пианисту: – «И вдруг я вижу, ты стоишь на старом месте. Вот так чудо! В туманный день сияет солнце, солнце, солнце в Лондоне повсюду…»
Ударные и труба загремели на полную мощь, и песня кончилась. Пианист поклонился Джоан, которая принялась бешено ему аплодировать. Пианист любил нас всей душой. Все музыканты оркестра нежно любили нас. Ведь я заплатил им, едва войдя в бар, чтобы они сыграли «Туманный день», когда мы с Джоан будем танцевать.
«Туманный день» была наша с ней песня.
19
«Шоколадный загар, легкий ветерок, мы наконец одни в наш медовый месяц: о как мы счастливы…» Приглушенная сурдиной труба зазвучала в романтической каденции. Пианист улыбнулся нам с Шерли, когда мы проплыли в танце мимо него. Пел он тихо и проникновенно. Электрический свет опять померк. На столиках горело множество свечей, и множество пар кружилось на танцплощадке.
– Что она тебе рассказала?
– Что ты с ней так нежна, так внимательна, так ласкова…
– Я делаю над собой усилия. Нечеловеческие усилия. Ведь я тебе обещала.
– Ты должна делать эти усилия. И должна сдержать обещание. Иначе я не смогу работать спокойно.
Тут мы с Шерли приблизились к нашему столику, за которым теперь сидела Джоан. Ее драгоценности сверкали и искрились в свете свечей. Она взяла со стола бокал и, глядя на нас, поднесла его к губам. Мы помахали ей рукой. Она улыбнулась. Мы тоже. Джоан вынула из золотой сумочки шелковый платочек.
– Отвернись, – сказала Шерли дрожащим от сдерживаемых слез голосом. – Быстро повернись к ней спиной. И меня поверни. Не то разрыдаюсь.
Я повернул Шерли. Теперь только мне было видно, что Джоан осторожно приложила платочек к глазам, стараясь не размазать тушь на ресницах.
– «Я дарю тебе и ты даришь мне верную любовь, верную любовь…» – пел пианист.
– Мне ее так жаль. Так нестерпимо жаль.
– Мне тоже.
– Может, нам все-таки…
– Нет, – громко ответил я.
– Что «нет»? Ты же не знаешь, что я хотела сказать.
– Знаю. Не надо об этом. Я тебя люблю. Только тебя. И хочу жить с тобой, только с тобой я смогу жить.
– Я тоже. Я тоже. Но…
– У нас нет пути назад. И я не хочу назад. А ты? Она взглянула на столик в нише. Ее губы дрогнули.
– А ты?
– Ты же знаешь.
Я крепче прижал ее к себе.
– Не надо. Прошу тебя, не делай этого. Я теряю голову, когда ты прижимаешь меня к себе.
– Завтра ты поедешь вместе со мной на студию. И когда начнешь там работать, мы сможем часто видеться наедине.
– Когда? Когда? Когда мы сможем побыть наедине? «…И так всегда и вечно будет верная любовь, верная любовь…»
Мы опять плыли в танце мимо оркестра, и я чувствовал запах духов Шерли, запах ее кожи.
– Не все же время я нахожусь на съемочной площадке. И ты не все время сидишь в монтажной. Только надо вести себя осмотрительно.
– Пожалуйста, прекрати. Не надо об этом говорить. И думать…
– Мы приближаемся к столику. Улыбнись.
– Не могу.
– Постарайся.
Мы медленно вращались по кругу, проплывая мимо Джоан. Джоан улыбнулась нам. Я ответил ей улыбкой. Шерли тоже. Она даже помахала ей рукой, на которой сверкало кольцо с бриллиантом, подаренное накануне.
– Только и всего, – заметил я. – Разве было так уж трудно?
– Иногда я тебя ненавижу.
– Ясное дело.
– Нет, я всерьез. Иногда я думаю о тебе очень плохо.
– Эти мысли – чистая правда.
– Ты не можешь говорить в ином тоне?
– В каком?
– Сам знаешь. Скажи наконец что-то хорошее, радостное.
– Завтра утром тебя обследует врач. После этого можно будет немедленно все сделать, – сказал я.
На миг мне показалось, что она ударит меня по щеке, но потом она обвила руками мои плечи и так прижалась ко мне всем телом, что меня обдало жаром и все вокруг поплыло перед глазами.
