Артур Миллер - Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна
Ох уж этот дантист! У него екнуло сердце; неужто он и впрямь по оплошности сообщил ей, что знает, что она вела себя с этим незнакомцем таким странным образом? Или, может быть, она считает, что он уже рассказал про все папе? Ему захотелось броситься домой и сказать ей: «Мама, я никогда не говорил папе про дантиста!» Но как только он представил себе это, он тут же замер на месте, поняв, что еще и не может сказать ей все, что он знает. А если расскажет Бену, Бен придет в ужас лишь от того, что у него хватило дурости хотя бы произнести подобное вслух. Он медленно брел вдоль берега, такой же одинокий и унылый, как навязанный ему долг, невольно делясь своей тайной с бородатым морем, в запретных глубинах которого скрывались глаза, которые все видели, видели его, видели то, что у него в голове. И, медленно продвигаясь вперед, он уже воображал себе, как это будет выглядеть, когда он утратит эту свою способность воображать; если папа когда-нибудь узнает о том, что ему известно, и взорвется криком, и тогда он постепенно исчезнет. Но это будет еще не конец. Он вообще-то останется там, где и был, все время будет их видеть и все слышать, вот только они-то его видеть не будут. И внезапно он почувствовал, что тогда сразу же разразится плачем, будет оплакивать их и то, что они его потеряли, и тогда он сразу исправил то, что уже себе вообразил. В сущности, они будут его видеть, когда будут на него смотреть, но как только повернутся к нему спиной, он тут же исчезнет. Это было просто отлично. Ночью, например, он сможет вылезти из постели и, невидимым, пройти к ним в спальню и уютно там устроиться и сидеть, а они и не узнают, что он рядом. А если он почувствует себя усталым, когда будет уже очень поздно, то просто ляжет в кровать между ними, и все будут отлично спать. За исключением того — предусмотрительно добавил он, — что ему нужно будет следить, чтобы не налить в постель, а не то они проснутся утром, обнаружат это и будут обвинять друг друга и ссориться.
Тут он заметил, что стоит неподвижно на одном месте, лицом к океану. И понял — а это была как будто очень давняя мысль, которая никогда его не покидала, — что может войти в воду и утонуть. На секунду ему показалось, что в этом нет ничего страшного и никакой надежды, а одна лишь радость оттого, что ему уже не нужно будет ничего желать, ни к чему стремиться. И он сразу вспомнил то время, в начале этого лета, когда они с братом купались, еще до завтрака, пока на пляже никого не было. И некоторое время играли в воде, а потом настала пора возвращаться домой, а он никак не мог выйти из воды. Откат тащил его в море очень сильно, когда он пытался выплыть наперекор ему. А потом он развернулся в воде — а его уже тошнило и рвало — и поплыл по течению. Как легко это оказалось, и как быстро он плыл! Еще немного, и он доплыл бы до Европы. А потом он лежал в постели весь перевязанный, и рядом сидел доктор, и все повторяли, что он непременно утонул бы, если бы Молочник случайно его не заметил.
Он никогда в открытую не отрицал этого в разговорах с Ними. Но сейчас, стоя здесь, на берегу, он знал, что вовсе не тонул. Он непременно добрался бы до Европы, потому что У Него была тайная сила, о которой никто не знал. И он вдруг вспомнил, что сказал ей: «Ты мне больше не нужна!» Его собственные слова вернулись к нему, резкие, все красные от ярости и злости. И почему это так ужасно? Да, она ему не нужна. Он уже умеет завязывать себе шнурки на ботинках, он умеет ходить, совсем не уставая… Ей он не нужен, так зачем ему притворяться, будто она нужна ему? И что тут ужасного, это было ему недоступно. Тем не менее это, видимо, было все-таки ужасно, только он не понимал — почему. Если б он только мог понять, что действительно ужасно, а что просто страшно. Как здорово это было бы, подумал он, — утонуть сейчас в океане! Как же она тогда будет причитать и плакать над его мертвым, изуродованным лицом, умоляя его сказать хоть что-нибудь. Бен тоже будет вне себя, в отчаянии, а папа… Папа, вероятно, будет стоять и ждать в отдалении, не желая мешать доктору и дожидаясь, пока ему скажут, что произошло. И вот тогда он чуть шевельнет губами, и все вскрикнут. «Он сейчас заговорит!» — закричит она. А он откроет глаза и скажет: «Я ходил по берегу океана. И увидал волну, а в волне увидал бороду. Она была длинной, с целый квартал. И вся седая. А потом я увидел лицо. У него были синие глаза, как у дедушки, только гораздо больше. И у него был очень-очень низкий голос, как у китов, которые кричат на дне океана. Это Бог».
— Это Бог! — ахает мать, складывая на груди руки, как она обычно это делает.
— Как это может быть Бог? — спрашивает Бен, демонстрируя свое отвращение к его лжи.
— Потому что Он поцеловал меня.
— Докажи! — говорит Бен смеясь.
И он открывает рот, и они заглядывают туда, точно так, как все они делали, когда у него болели зубы, накануне Нового года, и им пришлось вызывать к нему множество дантистов. И у него во рту они видят весь океан, а сразу под его поверхностью они видят синие глаза и плавающую бороду, а потом из его рта вырывается низкий, чудовищный рев, такой же, как рев океана. А он боковым зрением улавливает какое-то движение. Там стоит мужчина, одетый в черное.
Он не озаботился полностью повернуться на бок, но в самый же первый момент заметил, что у мужчины начищенные черные ботинки, на плечах белая атласная шаль для молитвы и черная шапочка-кипа на темени.
Но потом он заставил себя повернуться к этому мужчине лицом. От страха язык у него засосало куда-то назад, на целый дюйм назад, в гортань, но страх быстро отпустил его: мужчина действительно был там, потому что там же были и другие люди, стоявшие позади него небольшой группой. Они были далеко, так далеко, куда он мог бы докинуть мяч. Ветер развевал белые концы их молельных шалей. Они стояли лицом к морю и молились вслух, читая молитвы по черным молитвенникам, что держали в руках, и раскачивались взад и вперед несколько более сильно, подумалось ему, чем он когда-либо видел в синагоге, и он заметил среди них отца и брата. А они знают, что он стоит здесь? Никто даже не посмотрел в его сторону; они продолжали обращаться к воздуху над морем.
Он никогда не видел на берегу стольких людей в начищенных черных ботинках. Он никогда не видел молельных шалей на открытом месте, на солнце. На его взгляд, это было неправильно, это вызывало у него некоторое тревожное ощущение, пульсом бившееся в висках. Он опасался за них, за то, что они творят такое, словно с синагоги сорвали крышу и там сейчас появится Бог, а не просто скрижали из Ковчега Завета. Они стояли лицом к Нему, и Он, по-видимому, был очень близко, и это было страшно. Видя их взгляды, обращенные внутрь себя, он размышлял о том, что они, видимо, не понимают, что стоят на берегу, всего в ярде от бушующего океана. Может, ему следует незаметно пробраться к папе и сказать ему, и тогда папа поднимет глаза, оторвется от своего молитвенника, увидит, где оказался, и закричит: «Что мы наделали! Как это мы ушли из shul[55]!» И тогда они все повернутся и побегут назад в синагогу, и их молельные шали будут развеваться, а потом они станут благодарить его за то, что он спас их от греха, от того, что они смотрели прямо в открытое лицо Бога.
Может быть, ему даже и не полагалось смотреть на это, как тогда, в прошлом году, когда дедушка в синагоге сказал ему: «А теперь тебе не надо смотреть» — и заставил его прикрыть глаза. Но он все же на секундочку успел глянуть между пальцами, и там, на возвышении, увидел ужасное зрелище. Кантор, он же рабби, или еще кто-то, с длинной бородой и еще трое или четверо стариков как раз закрывали себе лица своими шелковыми молельными шалями. У рабби на ногах не было ботинок, только белые носки. У всех у них были белые носки, и они вдруг начали что-то дико петь и даже танцевать! Но не какой-нибудь красивый танец, а танец стариков, по большей части приседая и приподнимаясь, раскачиваясь и переваливаясь с ноги на ногу, словно ряд сдуваемых ветром палаток, а из-под шалей доносились жалобные вопли, плач и внезапные выкрики. Потом все они повернулись лицом к шкафу, где хранились Скрижали Завета, и опустились на одно колено, а потом и на другое, а потом, подобно падающим домам, склонились вперед и упали лицом вниз и все вытянулись неподвижно на полу. Прямо там, на алтаре, где рабби или кантор, или кто он там был, всегда стоял так неподвижно и даже ни на кого не глядел прямо. Его здорово поразило то, что эти старики так танцуют.
Никто из этой небольшой группы мужчин не посмотрел на него, даже Бен, даже папа. «Они узнали, что я тогда подглядывал, как танцует кантор», — подумал Мартин, и еще они поняли, что его уже не спасти; теперь уже не имело значения, видит он их сейчас или нет, потому что он плохой мальчик. По сути дела, можно было считать, что они все пришли сюда, чтобы оплакать его, что такой вот он законченный негодяй, бандит. Если б здесь сейчас оказался какой-нибудь хороший мальчик, вроде одного из его двоюродных братьев, с нормальными ушами, они бы, вероятно, бросились все к нему, заставили бы прикрыть глаза и не смотреть. Он отвернулся от группы мужчин, сосредоточив все внимание на грохоте моря, стараясь даже не слышать их молитвы. Но это не принесло облегчения, все не приносило и не приносило, а потом голос кантора, человека, которого он разглядел первым, вдруг взлетел куда-то ввысь, а потом еще выше, пока не стал похож на девичий, и Мартину пришлось обернуться и посмотреть, что там происходит.
