Маркус Зузак - Я — посланник
Когда ей надоедает, Марв останавливает качели. Девочка слезает, берет его за руку и ведет к нам. Даже оттуда, где я стою, видно: у Марва на глазах слезы. Прозрачные как хрусталь.
Улыбка Марва, и огромные хрустальные слезы на его лице. Сказать по правде, ничего более прекрасного я в жизни не видел.
10
Одри, часть первая: три часа ночи
Этой ночью я не сплю. В смысле, в ночь после того дня на детской площадке.
Перед моими глазами стоит Марв. Вот он раскачивает дочку. Вот идет к нам, держа ее за руку. Ближе к полуночи я слышу голос Марва у двери.
Открыв, вижу друга. Он выглядит соответственно тому, как себя чувствует.
— Выходи, — говорит он.
Я выхожу, и мой друг Марвин Харрис обнимает меня. Прижимает так крепко, что я чувствую запах его тела. И радость, которая сочится из каждой поры его кожи.
Итак, послания Марву и Ричи доставлены. Во всяком случае, я сделал все, что мог.
Остается последнее задание.
Одри.
Я не хочу тратить время попусту. В конце концов, я проделал большой путь — начиная со дня ограбления банка и кончая сегодняшним. Одиннадцать посланий — не шутка. Остается заключительное. Самое важное.
Следующей ночью я отправляюсь к дому Одри — наблюдать. Сначала мне кажется, вот-вот подойдут Дэрил и Кейт. Но они не появляются. Я уверен в себе. Как бы там ни было, похоже, мне предоставили свободу действий.
Мой наблюдательный пункт не перед самым домом Одри, а чуть наискосок, в маленьком сквере дальше по улице. Во дворе детская площадка. Небольшая и пластмассовая. Зато трава подстрижена и ухожена.
Одри живет в таунхаусе — знаете, это такие слепленные друг с другом домики, восемь или девять в ряд. Перед ними стоят запаркованные машины.
Я хожу туда три ночи подряд. Саймон появляется тоже — все три раза. Меня, сидящего в засаде в сквере, он не видит. У него на уме только Одри. Ну и то, чем они сейчас будут заниматься. Даже из засады я чувствую, какой он разгоряченный, как сильно его желание.
Саймон заходит в дом, и я подбираюсь ближе, к самым почтовым ящикам. И наблюдаю за ними.
Они едят.
Занимаются сексом.
Пьют.
Снова занимаются сексом.
Их шебуршание выскальзывает из щели под дверью и подползает к моим ногам. А я стою и вспоминаю наш с Саймоном разговор на Рождество, когда он подвозил меня от Миллы.
Я знаю, что должен доставить Одри.
Она никого не впускает в свое сердце.
Не хочет давать волю чувствам.
Но все равно любит меня.
Одри любит меня, ей просто нужно отпустить себя, позволить себе чувствовать. А потом ощутить, каково это — любить. Пройти весь путь до конца. Хоть раз в жизни.
Все три ночи я сижу в сквере до самого утра. Саймон уходит до рассвета. Видимо, у него утренняя смена.
На третью ночь я решаюсь.
Завтра.
Да.
Я сделаю это завтра.
J
Запоздалая мысль Марва
На следующий вечер я было собрался идти к Одри, но у моей двери снова обнаружился Марв. На этот раз с вопросом.
Я решительно выхожу, но он упрямо стоит на крыльце и не двигается с места.
— Эд, тебе все еще нужны деньги? — спрашивает он. И смотрит на меня крайне озабоченно: — Извини, я просто забыл про наш разговор.
— Да без проблем, — откликаюсь я. — Похоже, деньги мне не понадобятся.
Под мышкой у меня древний кассетный магнитофон. С кассетой, кстати, внутри.
Я разворачиваюсь — мне пора в конце концов, но Марв окликает.
Очень задумчиво оглядывает и наконец говорит:
— А тебе они вообще были нужны?
Я подхожу поближе.
— Нет. Нет, Марв, мне не нужны были твои деньги, — отвечаю я честно.
— Тогда почему… — Он даже спускается с крыльца, чтобы оказаться со мной лицом к лицу. — Почему же ты тогда…
— Марв, помнишь, мне прислали по почте карту? Так вот, я ее не выбросил.
Ричи я сказал правду. Скажу все как есть и Марву.
И я все объясняю — в подробностях.
— Короче, мне прислали буби, крести, пики и вот теперь черви. Нужно помочь еще одному человеку. Его тоже, знаешь ли, черви заели.
— Так я был…
— Да, Марв. Ты был на тузе червей.
Молчание.
Причем удивленное.
Марв стоит на лужайке перед моим домом и не знает, что сказать. Но лицо у него счастливое.
А я все-таки разворачиваюсь и иду. А он кричит мне вслед:
— Еще один человек — это Одри?
Я поворачиваюсь к нему, но продолжаю идти — спиной вперед.
— Удачи тебе!
На эту реплику я машу рукой и улыбаюсь.
Q
Одри, часть вторая: три минуты
Все происходит как обычно, разве что рядом со мной на скамейке стоит магнитофон. Бедняга покрывается вечерней росой. Поднимается и катится по небу луна. Приходит утро, луна бледнеет. В какой-то момент я даже жалею, что не пришел сразу к утру, — поставил бы дома будильник, зачем торчать в этом сквере. Но в глубине души я знаю: нужно сделать все как положено. Чтобы все получилось, необходимо ночное бдение.
Я смотрю на свои вытянутые ноги. Ночь тоже тянется — дальше и дальше. Рассвет не радует, а пугает меня.
Меня необоримо клонит в сон. И тут хлопает дверь машины и слышится урчание двигателя, — Саймон вышел и собирается уезжать. Вот он выруливает со стоянки и неловко, осторожно заворачивает за угол. Проходит минута, другая, и я понимаю: пора. Все сделано правильно, надо действовать.
Под мышкой у меня магнитофон. В небе — рассвет.
В ушах отдаются собственные шаги. Ноги ведут меня к двери, за которой живет Одри.
Я стучусь.
Никто не открывает.
Я сжимаю кулак — постучать снова. Едва занеся руку, обнаруживаю, что в двери приоткрылась щелочка. Оттуда доносится усталый голос Одри:
— Ты что-то забыл?..
— Это я, — говорю.
И она осекается.
— Эд?
— Да.
— Что ты…
Рубашка давит на плечи, словно сделана из бетона. Джинсы — деревянные, под ними носки из наждачной бумаги, а на ногах — пудовые ботинки.
— Я тут, — шепчу, — к тебе пришел.
На Одри розовая ночная рубашка. Очень женственная. И по-девичьи нежная одновременно.
Она открывает дверь полностью и стоит на пороге — босая. И трет кулачком глаз, пытаясь изгнать оттуда настырную дремоту. Этот жест напоминает мне о маленькой Анжелине.
Очень медленно я беру ее за руку и вывожу на улицу. Пудовая тяжесть куда-то испарилась. Я вижу лишь Одри; мне нет дела до остального мира. Я ставлю магнитофон на закиданную всяким древесным мусором траву и нажимаю на кнопку.
Сначала звучат радиопомехи. А потом — музыка. Песня — медленная, спокойная, нежно ранящая. Я не буду говорить какая. Неважно. Представьте себе самую прочувствованную, самую проникновенную, самую красивую песню — и вы поймете, что мы слушали. Я выдыхаю, и мой взгляд зацепляется за взгляд Одри.
Шаг — к ней. Я беру ее руки в свои.
— Эд, что…
— Ш-ш-ш…
Я кладу ладони ей на бедра — и она обнимает меня в ответ.
Одри закидывает руки мне на шею и кладет голову на плечо. Она пахнет мужчиной. Сексом, которым с ним занималась. Я лишь надеюсь, что у меня другой запах. Не секса. Любви.
Музыка затихает. А вокал становится громче.
И снова звучит музыка сердец, но как же она прекрасна. Мы кружимся в танце, я чувствую дыхание Одри у себя на шее.
— Ах… — нежно постанывает она.
И мы танцуем на садовой дорожке. В объятиях друг друга. В какой-то момент я отступаю на шаг и кружу ее. А она снова обнимает меня и целует, как клюет, в шею.
«Я люблю тебя», — хочется сказать мне. Но в этом нет нужды.
В небе горит огненный рассвет, а я танцую с Одри медленный танец. Песня заканчивается, но мы все равно не можем разойтись и стоим, держась за руки. Что ж, именно для этого я и включил песню. Она длилась, наверное, минуты три.
Объяснение в любви длиною в три долгих минуты.
И три минуты ей — на то, чтобы понять: она любит меня.
И Одри говорит мне это, правда, другими словами. Она подмигивает и шепчет:
— Однако, Эд Кеннеди, ты… хм…
Я улыбаюсь.
Она тычет пальцем:
— Ладно. Но только тебя одного. Хорошо?
— Хорошо, — соглашаюсь я.
И вбираю взглядом ее босые ступни, щиколотки, голени — и так дальше вверх, до самого лица. Фотографирую ее в голове. Усталые глаза и встрепанные волосы цвета соломы. Улыбка-царапка на пухлых губах. Маленькие уши и гладкий нос. И любовь, которую ей так и не удалось с себя скинуть.
Она разрешила себе любить меня — целых три минуты.
«Могут ли три минуты длиться вечно? — спрашиваю я, хотя знаю ответ. — Наверное, нет. Но возможно, они продлятся хотя бы некоторое время».
