Никколо Амманити - Я заберу тебя с собой

Единственное, чего он не мог понять, — почему такая красивая женщина девственница в таком возрасте. Что с ней такое, отчего она мужчин к себе не подпускала? Несомненно, какие-то сексуальные проблемы. Надо разузнать, что за проблемы такие, выпытать аккуратно. Но, в конце концов, ему и это нравилось. Он будет ее учителем и покажет ей все, что сам знает. Она способная. Он сделает из нее лучшую в мире любовницу.

И он ощутил, что семь его чакр наконец сбалансировались, аура пришла в порядок и он снова в гармонии с мировой душой. Печали и страхи улетучились, и ему стало легко, словно он — воздушный шарик. И захотелось сделать столько всего!

Чего только не вытворяет с чувствительной душой это странное чувство, имя которому — любовь.

«Надо срочно повидать мать».

Надо ей сообщить, что с Эрикой покончено, и рассказать про свою новую любовь. По крайней мере, так она прекратит этот цирк с обетом, хотя и жаль немного. Немую ее легче выносить.

А потом он поедет на ферму, где выращивают лошадей, а на обратном пути может заехать в магазин для охотников и рыболовов и узнать, сколько стоит арбалет.

«А вечером — романтический ужин с учительницей», — решил он и, счастливый, включил магнитофон.

Оттмар Либерт и «Луна Негра» заиграли цыганскую версию песни Умберто Тоцци «Gloria».

Грациано включил поворотник и выехал на дорогу к Искьяно Скало.

«Какого хре…»

У дороги двое пацанов, один лет четырнадцати, второй постарше, покрупнее и с дебильной рожей, били мелкого. И, судя по всему, не шутки ради. Мелкий лежал на земле, свернувшись как ежик, а эти двое пинали его ногами.

Возможно, в другой день Грациано Билья плюнул бы на это, просто отвернулся и поехал бы себе дальше, следуя правилу: не суй нос не в свое дело. Но сегодня утром, как мы уже сказали, он чувствовал себя легким, как воздушный шарик, и ему хотелось сделать столько всего, в том числе и защищать слабых, а потому он притормозил, подъехал к ним, открыл окошко и крикнул:

— Эй! Эй, вы! Вы двое!

Двое повернулись и недоуменно поглядели на него.

Этому чего еще надо?

— А ну, оставьте его!

Тот, что покрупнее, посмотрел сперва на приятеля, а потом ответил:

— Пшел в жопу.

Грациано аж онемел на секунду, а потом переспросил раздраженно:

— Что ты сказал? Куда мне пойти?

Чтобы его оскорблял какой-то недоумок?

— Ты мне не указывай, куда мне идти, засранец, ясно тебе? — гаркнул он, выставив руку с растопыренными пальцами в окно.

Второй парень, смуглый, худой, хищного вида, с белой прядкой в челке, криво усмехнулся и, глазом не моргнув, отозвался:

— Раз ему нельзя, я тебе скажу: по-шел в жо-пу!

Грациано недовольно покачал головой.

Они не поняли.

Они ничего в этой жизни не поняли.

Не поняли, с кем связались.

Не поняли, что Грациано Билья три года был лучшим другом Тони Змея Чеккерини, чемпиона Италии по капоэйре, бразильскому боевому искусству. И Змей показал Грациано пару боевых приемчиков.

И если они сейчас же не прекратят измываться над бедолагой и не попросят смиренно прощения, он эти приемчики испытает на их слабеньких тушках.

— А ну, просите прощения, живо!

— Да вали уже, — отрезал худой, повернулся и, чтоб было понятнее, еще раз пнул парня, скорчившегося на земле.

— Сейчас мы посмотрим. — Грациано распахнул дверцу и вышел.

Война была объявлена, и Грациано Билья радовался этому, ибо в тот день, когда он не сможет поставить на место двух оборванцев вроде этих, настанет пора ему отправляться на свалку.

— Ну, сейчас мы поглядим.

Он подошел к ним походочкой орангутана и толкнул Пьерини так, что тот сел на землю. Потом поправил волосы.

— Проси прощения, гаденыш!

Пьерини в ярости вскочил и метнул в него взгляд, полный такой злобы и ненависти, что Грациано на мгновение смутился.

— Звереныши. Набрасываться вдво… — Наш храбрый рыцарь не договорил, потому что позади него раздалось «А-а-а-а-а!», и не успел он обернуться, как дебил вцепился ему в горло, намереваясь придушить. Хватка у него была крепче, чем у удава. Грациано попытался скинуть с себя незваного пришельца, но тщетно. Тот отличался изрядной силой. Худой подошел к Грациано спереди и не глядя двинул ему прямо в живот.

Грациано невольно выдохнул и закашлялся. Перед глазами поплыли разноцветные круги и пришлось напрячь все силы, чтобы не повалиться как марионетка, у которой обрезали нитки.

Да что за хрень творится?

Однажды, лет семь назад, Грациано отправился в Рио-де-Жанейро, в турне с «Бенгальским радио», интернациональной группой, в которой играл несколько месяцев. Они сидели впятером в фургоне, набитом инструментами, усилителями и колонками. Было девять вечера. В десять им предстояло играть в джазовом клубе на севере города, но они заплутали.

Чертов город, больше Лос-Анджелеса, грязнее Калькутты.

Они совершенно в нем не ориентировались. Куда их занесло?

Они съехали со скоростной дороги и оказались в каких-то трущобах, выглядевших необитаемыми. Железные сараюшки. Грязные вонючие ручейки посреди разбитой дороги. Почерневшие горы мусора.

Мерзость да и только.

Боливар Рам, флейтист-индус, ругался с Хасаном Шемирани, ударником-иранцем, когда из-за развалюх вышли ребятишки, человек двадцать. Самый младший — лет девяти, самый старший — тринадцати. Все полуголые и босые. Грациано открыл окошко, чтобы спросить у них, как отсюда выехать, но тут же закрыл обратно.

Они напоминали стаю зомби. Невыразительные пустые глаза, взгляд в никуда, худые лица, ввалившиеся щеки, бледные потрескавшиеся губы, как у восьмидесятилетних стариков. В одной руке они держали ржавые ножи, в другой — разрезанные апельсины, наполненные каким-то растворителем. Они постоянно подносили их к носу и нюхали. И совершенно одинаково закрывали глаза. Казалось, они вот-вот упадут, но потом они приходили в себя и снова медленно продвигались вперед.

— Уезжаем, живо. Не нравятся мне они, — сказал Иван Леду, клавишник-француз, сидевший за рулем. И начал сложный маневр разворота автобуса.

А ребятишки не спеша приближались.

— Быстрей! Быстрей! — требовал Грациано.

— Не могу, черт! — орал клавишник. Трое оказались перед фургоном и ухватились за дворники и решетку радиатора. — Ты же видишь, поеду вперед — задавлю их.

— Так езжай назад.

Иван посмотрел в зеркало заднего вида.

— Они и сзади. Не знаю, что делать.

Розалин Гаспарян, певица-армянка, маленькая девушка с прической из разноцветных косичек, вопила, вцепившись в Грациано.

Ребятишки снаружи ритмично колотили руками по корпусу и окнам, отчего сидящим внутри казалось, что они находятся внутри барабана.

Все «Бенгальское радио» орало от ужаса.

Окно со стороны водителя разлетелось вдребезги. Огромный камень и тысячи мелких осколков полетели во француза, поранив ему лицо, и десяток маленьких рук просунулись внутрь, хватая его. Иван визжал как сумасшедший, пытаясь освободиться. Грациано пытался бить по этим щупальцам стойкой от микрофона, но едва исчезало одно, внутрь просовывалось другое, и вот одно, самое длинное, схватило ключи.

Мотор заглох.

А они испарились.

Их больше не было. Ни спереди, ни по сторонам. Нигде.

Музыканты жались друг к другу в ожидании неведомо чего.

Пресловутое межэтническое слияние, которого так долго и безуспешно пытались они достичь на концертах, было налицо.

Потом раздался металлический скрежет.

Ручка боковой двери опустилась. Дверь медленно заскользила в сторону. И по мере того, как она открывалась, появлялись худенькие фигурки ребятишек, белые в лунном свете, с глазами темными и полными решимости получить желаемое. Когда дверь распахнулась полностью, перед ними оказалась толпа ребятишек с ножами в руках, они смотрели молча. Один из самых маленьких, лет девяти-десяти, не больше, с пустой черной глазницей, жестом велел им выходить. От этой дряни, которую он нюхал, он стал суше египетской мумии.

Музыканты вышли с поднятыми руками. Грациано помог Ивану, промокавшему бровь краем футболки.

Одноглазый показал на дорогу.

И «Бенгальское радио» пошло в бразильскую ночь, не оглядываясь.

На следующий день в полиции их уверяли, что им повезло.

Но сейчас Грациано не в Рио-де-Жанейро.

«Я в Искьяно Скало, мать твою!»

Край, где люди тихие и богобоязненные. Где ребятишки ходят в школу, играют в мяч на площади 25 апреля. По крайне мере, до этой минуты он считал так.

Увидев злые глаза парня, который готовился вновь его ударить, он засомневался.

— Ну все, хватит. — Он поднял ногу и ударил его каблуком сапога прямо под дых. Хулиган взлетел в воздух и, не сгибаясь, как Большой Джим, опрокинулся на спину в грязь. Мгновенье лежал не шевелясь, открыв рот, но потом резко повернулся, вскочил на колени, прижав к животу руки, и выплюнул что-то красное.