Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
— В вашем случае это скорей всего просто неудачная лотерея, — пояснила врач-гинеколог в лондонской клинике миссис Патриции Харпер-Шварц. — Ждите своей очереди и по возможности просто старайтесь не нервничать, если, конечно, уверены, что с вашим супругом всё в порядке.
Такие визиты, несмотря на выявившуюся бесполезность, Триш совершала каждый раз по приезду в Лондон, где они с сестрой регулярно проводили месяц в году, вокруг Рождества, живя в маминой квартире. Почти ежедневно, так или иначе, навещали деда. Старый Мэттью ещё скрипел потихоньку, но уже, в общем, доскрипывал. В шестьдесят четвёртом ему исполнилось восемьдесят девять, и это было предельно много даже для английского аристократа. Все, как и сам он, это хорошо понимали. Необходимую помощь по уходу за стариком взял на себя «Harper Foundation», и в результате особых проблем с бытом и медициной не возникало. Но девочки знали, что дед всё равно скучает безмерно, скучает и плачет порой. Догадывались по тому, как смотрит на них, как гладит своей сухой стариковской рукой их прохладные ладони, по тому, как прорываются внезапно из него отдельные неуклюжие слова и как он тут же обрывает себя на полуслове, не доводя до жалости и сочувствия к себе.
Сына сэру Мэттью увидеть было не суждено, здесь он иллюзий не питал. Но появления в Лондоне внучек трепетно ожидал перед каждым Рождеством. Просил обустроить в доме ёлку, загодя беспокоился о подарках для обеих, как и тогда, в счастливые далёкие времена, когда все они, с Норой и Джоном, укатывали в Брайтон и вместе готовили рождественского гуся, а потом Джон нарезал гусиную грудку слоями и клал всем по тонкому лепестку, для того чтобы в наступающем году каждому из них досталось по кусочку счастья, любви и удачи.
Они всегда привозили очередное письмо от Джона, и дед перечитывал его по нескольку раз на день. Не знали, правда, о чем Джон писал отцу. Упомянул ли хоть раз, что пасёт коров в русской Жиже? Обе полагали, что нет, иначе Мэттью непременно начал бы расспрашивать их, что же отец на самом деле имел в виду. Но старика интересовали совсем другие вещи, и это означало, что в своих письмах Джон не ставил отца в известность о таком своём интересном начинании. Сэр Мэттью подолгу рассматривал свежие фотографии жижинских домов, вглядывался в лица Гвидона, Юлика, Ниццы. Отдельно, когда оставался один, всматривался в фотографию Джона, помещённую в фигурную в рамку на столе, брал её в руки, грел в ладонях, то приближая, то удаляя от глаз…
Затем писал ответ. Писал долго, каждый раз тратя на это от недели до двух. Текст сочинял неспешно, с отцовской рассудительностью, стараясь хоть как-то, тщательно выисканными словами, скомпенсировать горький настой от многолетней разлуки. Тайно Джоном гордился и не сомневался ни на миг, что всё совершённое его сыном сделано правильно, достойно и на благо людей. И никогда его сын Джон Ли Харпер не стал бы убийцей. Кто бы и как бы этот факт ни интерпретировал. Письмо вручал в последний день пребывания внучек. И всегда этот день был самым тяжёлым, потому что, как ему казалось, прощальным. Знали об этом и девочки. Понимали прекрасно, чувствовали, что именно недоговаривает дед. Знали, но ничего поделать не могли. Москва уже давно и необратимо перетягивала: там был дом, семья, отец, привычные заботы. Здесь они были в гостях. У деда. У покойной мамы. У самих себя, у своей прошлой жизни. И к Новому году всегда возвращались в Жижу, чтобы встретить его вместе с мужьями. Триш, как правило, возвращалась с запасом новых нот, Прис — с очередным договором на перевод русской классики.
Туда же, в жижинские дома, привозили Таисию Леонтьевну — в дом слева от оврага, Миру Борисовну в паре с Парашей — в правый, с пристройкой под односкатной крышей. В отличие от Таисии Леонтьевны, проводившей каждое лето в доме сына, Мира Шварц появлялась в Жиже не чаще одного раза в год, назначив саму себя редким гостем, несмотря на не слишком настойчивые, но всё же приглашения сына и невестки чаще бывать на природе. За последние годы отношения между ними выровнялись, как-то так сами, без принудиловки и взаимного возврата к прошлому недопониманию и нелепым обидам с обеих сторон. К тысяча девятьсот шестьдесят четвёртому Мире Борисовне исполнилось шестьдесят пять, она продолжала директорствовать в школе на Арбате и в собственном здоровье чувствовала себя ещё вполне крепко и надёжно. Многое в жизни и радовало, и она этого не скрывала. Свернувшаяся в одночасье эпоха «кукурузника», похоже, вновь обретала устойчивые корни в наступивших временах. Октябрьский пленум ЦК КПСС освободил Н. С. Хрущёва со всех партийных и государственных должностей. Вслед за этим и хрущёвское вольнодумство стало зримо истаивать, уступая дорогу твёрдой власти во главе с решительным брежневским Политбюро. И это чувствовалось по всему. В том же октябре их собрали в райкоме партии и ознакомили с негласными тезисами на дальнейшую жизнь: укрепление партийной дисциплины, недопущение идеологического разброда и обсуждения хрущёвских реформ в позитивном ключе, дальнейшее одобрение и всесторонняя поддержка идей нового руководства страны, укрепление партийных рядов с помощью привлечения активной части лояльных рабочих и ИТР, усиление воспитательной работы на всех уровнях образования путем дополнительного введения в учебный процесс марксистско-ленинского учения. Ну и так далее и тому подобное. Ждала, что скажут о Сталине. Не упомянули. Словно был призрак и исчез. Вечером подумала, что, наверное, неправильно всё же, что окончательно упразднили бывшего вождя, несмотря на все выявленные ошибки и просчёты. Не по-людски как-то. Ведь Великую Победу из истории не вычеркнешь, как бы кто об этом ни судил в новые времена. И ещё немного настораживало, что слишком уж легко, без прелюдий и разоблачений, отменили Никиту Сергеевича. Как и сам он когда-то Иосифа Виссарионовича отменил. Тоже разом, и тоже без предварительной подготовки народного мнения. А если и этих следующие отменят? Как же тогда принимать райкомовские установки к действию, если потом придётся разочароваться и в нынешних временах?
С Парашей подобные темы обсуждать не решалась, памятуя, что каждому собственному соображению обязательно найдётся и противопоставится её простецкая, но строгая в своей неуступчивости теория, не отменимая ни сокрушительными доводами «против», ни убедительными — «за». Поэтому в отношениях с Прасковьей предпочитала придерживаться исключительного «домашнего» начала, притёртого, отлаженного и выстроенного за истёкшие годы совместной жизни на принципах мирного сосуществования и безусловного подчинения слабого сильному. Так, хотелось, чтобы оставалось и впредь, без рефлексий, сомнений и недосказанностей. При всём при том Мира плохо уже представляла себе жизнь без Параши. Та, уживчиво и покорно продолжая служить Серпуховке, и виду не подавала, что хорошо понимает собственную роль в жизни хозяйки, однако про себя не раз отмечала, что с каждым годом всё больше и больше Мира Борисовна впадает в явную зависимость от неё: от её тихой хозяйственности, от едва слышных через закрытую дверь молитв по ночам, в которые хозяйка тайно вслушивается, но деликатничает, никак не проявляя наутро этого своего болезненного интереса к тихим Парашиным разговорам с небесным привидением. От утренних каш на свежем бидонном молоке, от антоновских яблок, печённых с медом или вымороженных в авоське за окном; от караульной стойки, с которой та, замершая, со светящимися радостью глазами, встречает её в прихожей, когда директриса, усталая и раздражённая, возвращается домой после школьного трудового дня; от добрых слов в адрес сына и невестки, что живут в мире и согласии, хоть та и нерусская, не наша, не как у всех. Отдельно ещё любила поговорить про Ивана, Прискиного и Тришкиного отца, ну про того, который Джон, тоже нерусский.
— Плохова чиловека пасьти ни возьмуть, народ не пустить. Особливо хендехоховскай. Там усе такия разныя, и злыя есть, и всякия. Они хошь кому не дозволють, тольки ежеля за свово примуть, за надежнова. Как Ваня наш.
Иваном Джон Харпер предложил называть себя Прасковье сам, чтобы та не путалась.
— Ничего, Прасковья, это ничего, что Иван. Иван по-русски то же, что Джон по-английски. А тебе проще будет. И мне приятней. Меня так много лет называли, в лагере. Привык. И даже немного скучаю. Так что, пожалуйста, не смущайся, называй.
Мира Борисовна немало удивлялась, обдумывая порой феномен этого странного, часто не вполне трезвого человека. То, что он был ей симпатичен, не пыталась скрывать. Тем более что этот обретённый родственник-пастух в своё время работал на советскую разведку, выполняя важное задание Родины. И потому она вполне искренне, не выдавливая из себя натужно-вежливой улыбки, как минимум раз в году общалась с Харпером, даже позволяла себе пригубить немного «Цимлянского» в честь новогоднего праздника. Как-то спросила, слегка опьянев после слишком большого глотка шипучки:
