Карта Анны - Шинделка Марек
Анна, я лучше помолчу. Мы смотрим в телевизор, бедный кондитер за прилавком, страдающий зависимостью от сахарозы, только что включил ящик, и вместо настроечной сетки там, разумеется, появляется Шоумен, который в последнее время вообще не вылазит с экрана, говорливый, позитивный, улыбчивый, он оседлал свой инфаркт, как кузнец черта, глаза как две лампочки, где красным огоньком горят вольфрамовые спиральки; «Выдержать можно все что угодно», — объясняет Шоумен молоденькой коллеге-ведущей (совершенной снаружи, но внутри штопанной-перештопанной, как Франкенштейн, особенно что касается мыслей), «Доброе утро» она произносит так, словно только что открыла Америку; «Утром лучше всего отправиться на пробежку или хотя бы сделать десять приседаний», — просвещает нацию это психосоматическое недоразумение, хорошо еще, что рядом сидит многоопытный Шоумен и вскоре забирает бразды правления в свои руки: «В Германии появились гигантские сомы (смех), они нападают на лебедей и ведут себя как каннибалы (ведущая тоже смеется, заодно пытаясь чему-нибудь научиться), нападения сомов вселяют ужас и вызывают общественное беспокойство (смех, реклама)».
Я заказал еще меренг. «Кроме того, стало известно, что все велогонщики в качестве допинга пьют собственную кровь, — продолжает Шоумен, — Лэнс Армстронг, словно вампир или уроборос, впиваясь в себя зубами, годами сосал свою кровь — я в шоке, дорогие зрители, люди способны на такие ужасные вещи, — качает головой Шоумен, — но мой близкий друг, который занимается недвижимостью, высказал однажды спасительную мысль: почему бы не разрешить допинг? Почему бы не облегчить жизнь нашим измученным спортсменам? Спорт — это праздник тела, почему бы не отпраздновать его с размахом? Оставим мужские состязания скаутам, давайте наслаждаться зрелищем великолепной мускулатуры. Я бы с огромным удовольствием посмотрел марафон, который пробегут за десять минут, метание копья на пять километров, с радостью понаблюдал бы, как на ковре борются друг с другом японская и немецкая масса. Как такая масса лезет на Эверест без кислорода или задержав дыхание. Понимаете, человек, вопреки всему, стремится к какому-то росту, самые большие усилия он прикладывает к тому, чтобы создать препятствия, которые потом с неимоверными усилиями преодолевает. Я не устаю повторять: мозг — это пастырь, генеральный секретарь, вождь партии, генералиссимус. Тело — это общество: один умеет одно, другой другое, ну, вы знаете. Но, спрашиваю я вас, зачем попусту мешать человеческой самореализации…» Кондитер переключил телевизор на передачу «Готовим с таким-то актером», где как раз стряпали нечто жуткое. В его взгляде опять поселилось жалкое уныние, он смотрит на нас, словно старый сварщик, одуревший от постоянного вдыхания паров металла.
Нам пора отправляться. Анна, будем осторожны, чтобы между нами не возникла какая-нибудь история. Со мной такое случалось. Даже обычная дорога из кондитерской на вечеринку Риелтора может породить чудище с десятью головами. Причем совершенно незаметно. История пускает корни где-то глубоко, в таинственном тракте времени, и начинает расти. Пока мы можем с ней играть, но она будет разрастаться, укоренится в нас, перерастет в симпатию, в воспоминания, в любовь! И в конце концов схватит нас за горло и заставит вспоминать, сравнивать, упрекать друг друга за мелкие прегрешения, вонзит в нас свои зубы и будет пить нашу кровь, как Лэнс Армстронг, или даже хуже.
Анна, я знаю, как создаются истории. Ведь я говорил тебе, что я писатель (мне пришлось подождать, пока Анна досмеется, она не верит ни единому моему слову). Честно, в пятнадцать лет я написал семисотстраничный исторический роман «Сестра Гитлера» в своем любимом жанре «судьба маленького человека на фоне большой истории» (берем Вторую мировую войну, добавляем маленького человека и хорошенько перемешиваем в соотношении где-то 3:4, пока не возникнет предназначение). Спустя год у меня вышла любовная драма с философским уклоном «Любовь за Железным занавесом», очень успешная (в ней на пятистах страницах происходит ровно то, что сказано в четырех словах названия, и если тебе не захочется в это погружаться, то рецепт такой: коммунизм, любовь, философские рассуждения в соотношении примерно 3:4:1, перемешиваем, пока не образуется предназначение), но к семнадцати, уже познав жизнь, я как-то скис. Я вдруг заметил, что между словами «Холокост» и «трансформеры» не такая уж большая разница. Оба они принадлежат какой-то далекой чужой вселенной. А нам здесь позарез нужны истории, без них мы уже не можем жить — как кондитер без сахарозы, как сварщик без своего металла. Нам кажется, что из них смотрит на нас наша самоидентификация, наши корни, наше прошлое. Но все это ложь, Анна, обман зрения. Историй позволяют заглянуть не в прошлое, они позволяют заглянуть в Гугл. У реальности нет никаких историй. Только бесконечное число осколков, которые образуют все новые и новые картинки в безумном калейдоскопе нашей короткой жизни.
Любое зло в итоге перерастает в извращенную романтику. В продукт. В дурацкий торговый артикул. Гитлер — настоящее спасение для маркетинга. Назови что-нибудь «Гитлер», и ты выиграл. Анна, я серьезно: на Гитлера люди оглядываются, как на красивую девушку. Двигай Гитлером из стороны в сторону, и люди будут за ним следить, как за мячиком в пинг-понге. Каждая историческая личность становится брендом, убогим символом, смысл которого сводится к двум-трем викицитатам. Чем-то, что можно употребить с аппетитом, легко и быстро, что хорошо переваривается. Я понял это в один особенно тоскливый вечер, когда весь город отбывал осеннюю повинность — качал ветками и скрипел корнями; я приехал домой, припарковал свой «Пикассо» и, поскольку мне было совсем грустно, уговорил бутылку коньяка «Наполеон» и еще полбутылки водки «Амундсен», в холодильнике я обнаружил только несколько шоколадных конфет «Моцарт», просроченный сыр «Карл IV», недоеденный пончик «Рембрандт» и упаковку кошачьего корма «Матисс». Собрав последние силы, блендером «Максвелл» я намолол льда для коктейля «Хемингуэй» и в конце концов (мне было по-настоящему плохо) запил все это лосьоном «Дали», свернулся на диване и уснул под бормотание старенького телевизора «Тесла», вымотанный всей этой Европой.
Анна, осторожнее!
Вокруг нас реальность!
Последи за ней немного вместо меня. Моросит, сеется мелкий дождик, после которого шоссе, словно зеркало, переворачивает город вверх тормашками, ползут тучи, то тут, то там приоткрывая солнце, нам, в общем-то, не так уж плохо, в киоске с газетами — с газетами, с первых полос которых, как сыч, глядит Шоумен, потому что он опять кому-то изменил, — я покупаю пол-литра рома, и мы идем по промокшему парку, на листьях под лучами солнца сверкают огромные капли, мы прихлебываем ром, этот янтарь в стекле, экстракт Рождества, конфетную эссенцию, вкус детства; ты закрываешь глаза: вокруг глубокая зимняя ночь, черная, как квадрат Малевича, все дети затаили дыхание, возле дома бродит младенец Иисус, о власти ада никто еще и понятия не имеет, разве что мама и папа, те уже пожили свое, но дети вполне свежи и видят сны, сладкие, как ром.
Анна, вставай!
Здесь не стоит спать, смеюсь я. Скамейка почернела, размякла от дождя, трава под ногой скользит, солнце начинает пригревать, от глины поднимается пар. Я разглядываю тебя, как ты дремлешь на моем плече, залитая светом нового дня. Однажды я напишу книгу об уголках твоих губ, о небольшой морщинке, которая мелькнула у тебя между бровями. Откуда ты взялась, Анна? Я вел жизнь, привычную, как полость своего рта, но, когда появилась ты, мне будто поставили на зуб новую пломбу.
Пойдем же.
Ты жмуришься на солнце, сонно посмеиваешься.
Мы идем по городу, и вокруг нас столько всего — посмотри! Я поднимаю мобильник, и каждое здание начинает говорить и предлагать мне свой товар, рестораны, словно заколдованные, застывшие официанты сами показывают меню, такси сообщает, за сколько довезет меня до аэропорта, и я вижу, что там, за стеной, сидит один из моих друзей, я его никогда не встречал, но у нас много общего, он как раз ставит лайк под утренней программой Шоумена, которую смотрит на планшете, и одновременно переписывается со знакомым-узбеком на другом конце планеты. В мире столько всего, Анна, мы обтянули его еще одним слоем реальности, которая приносит нам удовольствие и деньги, осталось только разучиться есть и дышать, освободиться еще от двух-трех атавизмов, и мы будем по-настоящему счастливы. Меня это абсолютно устраивает, в детстве я любил строить из лего, а сейчас ты можешь строить всю свою жизнь. Поспорим на что угодно: Твой сосед живет в совершенно другой вселенной, нежели ты. Кстати, я недавно выяснил: мой, оказывается, своего рода гроссмейстер среди оверклокеров, он в определенном смысле знаменитость, зовут его Миша, ему тринадцать, и он совсем прозрачный; Когда он выходит на свет, видно, как в ушах и на утомленном компьютерной алхимией лбу пульсируют сине-фиолетовые клубки прожилок и вен.
