Александр Торик - Флавиан. Жизнь продолжается
— Конечно, Ирочка, я сам и сказать-то что — ещё не знаю.
— Шамиль! Я, как и Люся ваша, тоже женщина простая и дальше Детской Библии и Закона Божьего для семьи и школы в богословии не продвинулась. Но Бога тоже сердцем знаю и личный опыт общения с Ним имела, Лёша вам как-нибудь расскажет. И вот из этого опыта я знаю, что Богу в первую очередь ваше личное обращение к Нему нужно, сердцем. Не копание в книгах и умственные заключения, это — менее важно. А именно от сердца горячее обращение — молитва. Я вам вот что предложу.
Мы как раз сейчас с Лёшей будем вечернее правило читать — «Молитвы на сон грядущим». А вы постойте рядышком, можете даже не вслушиваться в тексты молитв, можете и посидеть даже, если устанете с непривычки. Вы просто поговорите сами с Богом, мысленно, про себя, скажите Ему: «Господи, если ты есть, открой мне Себя, я хочу с Тобой познакомиться». Или как-нибудь ещё, своими словами. Он откликнется, поверьте, я не знаю — как, но — откликнется. Он всегда откликается. Правда, Лёша?
— Аминь, Ирочка! Ты всё сказала, мне добавить нечего. Давайте правило почитаем и — спать. А завтра я тебя, Шома, к отцу Флавиану отведу, и он тебе всё, что тебя в религиозных вопросах интересует, через третий закон термодинамики объяснит!
Всё вечернее правило Шома простоял рядом со мной молча и сосредоточенно, только один раз, когда Ирина читала «Вседержителю, Слово Отчее…», тихонько спросил на ухо:
— Мне креститься — можно?
— Можно, — шепнул я ему и показал, как правильно сложить пальцы.
Когда я стелил ему спать на раскладушке у себя в «офисе», мне показалось, что «отклика» он ещё не услышал.
Утро началось с сюрприза. На рассвете, когда я босиком и в шортах, накинув на плечи полотенце, выскочил на крыльцо, намереваясь совершить ежедневные пробег до озера с заплывом и пробегом (но уже быстрее) в обратную сторону, я обнаружил сидящую на крыльце странную фигуру, похожую на большую нахохлившуюся птицу. Это был Шома, зябко завернувшийся в одеяло и пытавшийся уместиться под ним вместе с ногами, прижавшись к балясинам крыльца.
— Шома!?
Он поднял голову, в его глазах был откровенный суеверный ужас.
— Лёшка! Вы что — экстрасенсы или как там ещё? Вы что со мной сделали вчера? Загипнотизировали, что ли?
— Шома! — я присел рядом с ним, поняв, что с заплывом у меня сегодня уже — «пролёт»:
— Шома! Что случилось?
— Лёша! Я видел шайтана, двух шайтанов! Или чертей, демонов, как они там правильно называются… Я видел их, как тебя сейчас, даже яснее, ярче, я почувствовал от них ужасный холод и до сих пор не могу согреться! Мне стало страшно, Лёшка, что это такое?
Я понял, что «отклик» пришёл.
— Так, Шома! Пошли-ка в дом, на кухню, в тепло, Иришка уже ставит чайник, там и поговорим. Не бойся, дети не проснутся, к ним вход с другой стороны и с ними там мать Евлампия, она, небось, уже свою «Полунощницу» заканчивает.
Мы тихонечко прошли на кухню, введя в некоторое изумление заваривавшую чайник Ирину.
После второй чашки «Того самого индийского» с «милицией» (мелиссой, по-местному), Шамиль стал рассказывать, не снимая, однако, с плеч одеяла.
— Лёша, Ира! Поверьте только, я не сошёл с ума, мне самому непонятно, как это может быть, но это было, и я в этом участвовал.
Я вчера уснул сразу, у вас тут такой чудесный воздух, так всё пахнет, а уж после Москвы и подавно. Внезапно ночью я проснулся, проснулся от холода. Причём не от обычного холода, который бывает только снаружи, а внутри твоего тела тепло, и можно это тепло удержать, закутавшись сильнее. Это был холод какой-то неземной, не из нашего мира что ли. Мне трудно это объяснять, но он пронизывал меня насквозь, как бы существовал внутри меня независимо от меня. Я открыл глаза и увидел, реально увидел, на фоне окна два тёмных силуэта. Они были выше дверной притолоки, непрозрачные, как бы размытые, и этот холод, как мне показалось, шёл от них.
Они смотрели на меня, и, хотя я не видел их глаз, я не видел — есть ли у них вообще глаза, но чувствовал, что они смотрят на меня и смотрят с какой-то просто умертвляющей ненавистью. Затем они стали говорить обо мне. То есть говорить не в привычном нам понимании, когда ухо слышит звуки, а разговор шёл как бы на уровне мыслей, но я «слышал» и понимал его, хотя не знаю даже, на каком языке они говорили.
Один из них (или одна, может быть — одно) сказал: «Войдём в него?»
И я сразу понял, что это — про меня.
Другой ответил: «Нельзя! Пуст сосуд, но запечатан!»
После чего фигуры как бы растаяли в воздухе, оставив лишь чувство этого адского холода и ужаса. Я не смог больше находиться там, мне сделалось безумно страшно, я взял одеяло и до рассвета просидел у вас на крыльце.
— Лёша! Что могут значить эти слова: «Пуст сосуд, но запечатан!»?
Кажется, я понял. Мы переглянулись с Ириной, и я понял, что она тоже поняла.
— Шома! Покажи, как ты крестился вчера вместе с нами?
Он удивлённо посмотрел на нас, сложил правильно пальцы, поднёс их ко лбу, к животу, к правому плечу, затем к левому, и снова посмотрел на нас.
— Шамиль! Это и есть неприступная демонам печать — крестное знамение!
Ира поднялась.
— Лёша, позвони-ка батюшке, я думаю, что он уже давно на ногах. Я пойду, посмотрю в комоде чистую белую футболку, думаю, она пригодится.
Футболка пригодилась.
За обедом у нас присутствовали два дорогих гостя — отец Флавиан и «новопросвещенный раб Божий» Николай-Шамиль, принявший святое крещение с именем недавно прославленного Государя-мученика.
Кажется, в воздухе запахло венчанием!
Глава 4 Справедливость
И вот так всегда! Господи!
Ну когда же я научусь смиряться!
Стоило мне погрузиться в глубины высокого богословия и приблизиться к познанию понятий «исихазм» и умное делание, как приходит богословски неразвитая, приземлённая мать Евлампия (как обычно, полночи промолившаяся в детской комнате над кроватками спящих «красотулечек ненаглядных») и, глядя на меня, даже как будто и с укоризной, заявляет:
— Алексей! Ведро колодезное опять оторвалось. Лучше бы его к цепи стальным карабинчиком прикрепить, как у Семёна Евграфовича, а не проволочкой алюминиевой! Вы бы достали ведёрко-то, я уже багор от соседа принесла, только вот мои руки — коротковаты, сама не дотягиваюсь.
Ну и как тут духовно развиваться?!
Ведро я достал.
Звоню:
— Семён Евграфыч! Ты дома? У тебя случайно не завалялся, взаимообразно, запасной карабинчик, вроде того, которым у тебя ведро в колодце крепится? А то моё четвёртый раз за лето обрывается с проволоки, а мать Евлампия взглядом обличает!
— Приходи, Лексей! Подберём тебе карабинчик!
— Мать Евлампия! Ну, скажите, разве я не смирен?
— Не смирен, Лёшенька! Ох, ещё пока не смирен!
Вот так! Это я ещё и не смирен! Вот что значит богословская необразованность в нашем женском приходском монашестве!
Во дворе у Семёна звенит циркулярка — Семён с Юрой-спецназовцем нарезают у сарая какие-то бруски.
— Бог в помощь труженикам! Семён, Юра, здравствуйте!
— Здорово, Лексей! Пожди минутку, уже заканчиваем!
— Может, помочь чего?
— Нет, спаси Господь, последний брус дорезаем.
Циркулярка замолкла.
— Алексей, ты торопишься? А то, может, чайку с нами выпьешь?
— Выпью, Семён Евграфыч, всё равно мои все к Солодовниковым на день рождения их Ксенички пошли, а я, вроде, книжку читал, да тут это ведро… Нина-то дома?
— Тоже у Солодовниковых, именинный пирог им понесла, с ягодами.
— О! Ну почему это не у меня день рожденья?
За разговором Юра-спецназовец вернулся из летней кухоньки с закипевшим чайником в одной руке и гроздью кружек на пальцах другой. «Фирменный» Семёнов чай на травах заблагоухал на заднем крыльце, где мы наскоро расположились. Юра быстрыми точными движениями нарезал на дощечке утренний домашний Нинин хлеб, поставил миску с кусками сотового мёда, взял по кусочку того и другого, и тихо присел на нижней ступеньке, поставив перед собой большую алюминиевую армейскую кружку с дымящимся напитком.
Он был, как всегда, молчалив и задумчив. Девая, изуродованная осколком гранаты, кисть руки двумя работающими пальцами сжимала ломоть ароматного хлеба, от которого Юра, не торопясь, отламывал кусочки и аккуратно клал в рот.
Появился Юра у нас в Покровском весной, вскоре после Пасхальной недели, точнее, был «появлён». Я как раз присутствовал при этом.
Помогая звонарнице Аксинье поменять некоторые верёвочки на «языках» колоколов, пообтрепавшиеся за время пасхальных трезвонов, и, между делом, любуясь открывавшейся сверху колокольни умиротворяющей панорамой весеннего Покровского, я первый заметил приближающийся к селу в клубах пыли видавший виды милицейский УАЗик Михалыча, начальника 2-го отделения милиции в Т-ске, большого почитателя отца Флавиана.
