Валентин Черных - Свои
— А для чего «дизе»? — спросил я.
— Для магазинов. Входишь в магазин, говоришь: «Гутен таг» — и показываешь на товар: «Дизе» — «это». Цифры на этикетке что у нас, что у них — одинаковые, потом говоришь «данке» и уходишь.
— А если бы напали американцы и надо было согласовывать с немцами, кому куда двигаться? Четырех слов не хватило бы, — засомневался я.
— Есть оперативные планы. На случай войны нам известно, куда двигаться, и немцам тоже известно, и полякам известно, и болгарам, и венграм. Но я думаю, что двигаться будем мы, а они за нами. А к тому же есть военные переводчики. Если надо, они переведут. Так что нажимай на математику и физику.
Но математика и физика мне нравились меньше других предметов. Но я продолжал учиться. Утром шел в школу, днем занимался хозяйственными проблемами, а вечером говорил матери, что иду погулять, а сам бежал к Лидке. Она не запирала калитку, чтобы мне не маячить перед домом. Я заходил и тут же стягивал с нее трусы. Первый раз наша любовь продолжалась недолго, я ее заваливал на диванчик, что стоял на кухне, или она упиралась в подоконник, а я пристраивался сзади. Потом мы перекусывали, она расстилала постель, и наши упражнения вместо первых десяти минут растягивались иногда до часа. После этого она тут же засыпала, а я бежал домой и садился за уроки.
Если раньше я стеснялся девчонок, с которыми учился, и обычно не решался приглашать их танцевать на школьных вечерах, то теперь в первый же вечер на ноябрьские праздники я пригласил на танец Верочку Строеву. В последний год у всех девчонок заметно увеличились груди, а у Строевой грудь стала как у взрослой женщины. В танце я прижал Верочку к себе и почувствовал соски ее груди, она попыталась отстраниться, но я держал крепко, и она поддалась мне. С ней дружил Витька Воротников, сын секретаря райкома, а отец Верочки был главным врачом районной больницы. Они, конечно, собирались своей компанией, сыновья и дочери местной правящей верхушки: дочь начальника милиции, сын директора маслозавода, сын уполномоченного местного КГБ, дочь заведующей аптекой, дочь директора мастерских по ремонту сельскохозяйственной техники. Я в их компанию не входил.
И на второй танец я снова пригласил Верочку. Воротников наблюдал за нею.
— Меня уже пора вызывать в коридор и бить мне морду, — сказал я Верочке. — Я ведь посягнул на чужую территорию.
— Не позовет.
— Почему?
— Тебя боятся. Ты же драться будешь.
— Буду, — подтвердил я.
— Говорят, ты ничего не боишься. Почему? — спросила Верочка.
— Мужчина не должен бояться, — ответил я.
И по тому, как она сощурила глаза и усмехнулась, я понял, что сказал банальность, она явно теряла интерес ко мне. Я попробовал исправить промах.
— Бояться бессмысленно, — продолжил я, — потому что боятся все. В нормальном человеке заложен инстинкт самосохранения. Когда я был маленьким и худеньким, а против меня шли мальчишки старше и сильнее меня, я понимал, что я могу победить только оголтелостью. Даже взрослый человек боится маленькой озлобленной собачонки. Он может отшвырнуть ее ногой, но и она может вцепиться в его же ногу. Это больно, да и жаль разорванных штанов.
Вера рассмеялась, и я понял, что выигрываю раунд.
— Меня мог прихлопнуть каждый, но побаивались прихлопывать, потому что у меня всегда в кармане был камень. Я очень хорошо бросал камни. Я часами тренировался. На стене сарая я начертил мелом фигуру человека и добился того, что из десяти бросков восемь, как минимум, попадали в голову. Потом я стал носить нож.
— И мог бы ударить? — спросила Вера.
— Не знаю… Но, наверное, мог бы.
— А сейчас?
— И сейчас.
— Мальчишки говорят, что у тебя есть любовница. — Вера опустила глаза.
— Есть.
— И ты с нею живешь, как с женщиной?
— Естественно, она же женщина.
— Но она же старше тебя в два раза.
— Она еще молодая женщина.
— Ты ее любишь?
— Нет… Не люблю.
— Но разве так можно?
— Выходит, что можно. Такие случаи и в литературе описаны.
— Значит, у тебя просто животная страсть?
— Просто страсть. Я раньше не знал, что это так приятно.
В это время физрук, который дежурил на вечере, хлопнул в ладони и отключил магнитофон.
— Вечер закончен. Прошу очистить помещение.
Физрук был из офицеров, сокращенных из армии.
— Я тебя провожу? — спросил я.
Вера кивнула. Я подождал, пока она наденет пальто, и мы пошли к ее дому во дворе больницы. Все главные врачи и до ее отца, и после него жили в этом доме.
То, что за нами шли, я определил сразу. На освещенном месте у сберкассы я увидел, что их пятеро.
— А ты куда собираешься поступать? — спрашивала Вера.
— На актерский в театральное училище или Институт кинематографии.
— Но там же ужасные конкурсы!
— В медицинский не меньше. И тоже можно провалиться.
— Если я провалюсь, буду поступать еще и еще.
— Я тоже.
— Наши мальчишки собираются поступать в военные училища.
Я не сказал, что тоже думаю о военном училище. Она считала меня особенным, и я старался показаться ей особенным. Она рассказывала, почему хочет стать врачом, почему-то окулистом. Я не мог сосредоточиться на разговоре, прикидывая, какой маршрут выбрать к дому. В том, что они меня перехватят, я не сомневался. Воротников подговорил Шмагу из девятого класса, моего ровесника, он тоже отстал, просидев в пятом классе два года. Шмага учился плохо, и ему не светило ничего, кроме технического училища. Он был сильным и плотным, хорошо держал удар. Он так же, как и я, рос без отца, мать ему денег не давала. Но, в отличие от меня, он не собирал клюкву и хмель, чтобы иметь деньги на кино и папиросы, а отбирал их у младших. У своих ровесников он занимал и никогда не отдавал. Он попытался занять и у меня, я не дал, он стал приставать, мы подрались. Он разбил мне нос, но сам неделю ходил с синяком под глазом. Я знал, что он обязательно сделает попытку подавить меня, у него было трое помощников из его класса, они хотели стать такими же, как Шмага, чтобы их боялись. Воротников этим воспользовался и подговорил Шмагу, которому к тому же, наверное, было приятно услужить сыну секретаря райкома. Но я давно подготовился к возможному нападению. Набрал железных прутьев от бетонной арматуры, заточил их и спрятал в трех местах: в городском сквере, у ограды кладбища, у железнодорожного переезда.
— До свидания, — сказала Вера. — Ты сегодня какой-то странный. — И она протянула руку.
— Не больше, чем вчера, — ответил я. Подождал, пока ей откроют двери, и бросился в сторону сквера. По их уже близкому дыханию за спиной я понял, что меня перехватят среди скамеек сквера, и побежал через дворы к железнодорожному переезду, понимая, что во дворах им не разойтись и они побегут толпой. Я хорошо бегал и через минуту уже достиг переезда и выдернул железный прут из-под трухлявой доски. Первым я ударил Шмагу по руке возле плеча, теперь эту руку он сутки, как минимум, поднять не сможет; Воротникову досталось по ногам, и он тут же сел и заплакал от боли. Выставив заточенный конец железного прута, я шел на остальных, и они бросились бежать, оставив Воротникова, который пытался встать.
— Еще одна такая попытка, и я тебя убью, — пообещал я.
— Тебя посадят.
— Возможно. Но я буду жить, а тебя не будет. Ты умрешь, не дожив до семнадцати лет. И тебя никто не убережет, — я достал нож, — ни отец, ни милиция. Я убью тебя или в школе, или по дороге домой, или в кино. Подойду сзади и ткну в спину.
Воротников больше не пытался встать. Он смотрел на меня, быстро моргал и плакал. И я пошел домой. Прут спрятал на огороде подполковника, а на следующий день, идя в школу, я оставил нож дома.
Меня взяли после первого урока. На перемене меня вызвали в кабинет директора, и я увидел молодого лейтенанта — не из наших местных, он закончил милицейскую школу в Омске — и старшину Сычева. Сколько я себя помнил, он всегда был старшиной и доводился матери родственником, но очень дальним. Мой дед был внучатым племянником деда Сычева. Директор школы, когда я вошел, сказал:
— Это он.
— Знаем мы его, — ответил мой дальний родственник Сычев.
— Пройдемте с нами, — сказал лейтенант.
— Не пойду. Не имеете права без санкции прокурора.
— Потащим, — пообещал лейтенант.
— Тащите. — И я сел на пол.
Лейтенант и старшина взяли меня под руки, я подогнул ноги, поэтому тащить меня не могли, а понесли к двери.
— Не донесете, — сказал директор. — До милиции далеко.
Меня опустили на пол. Когда я попал в туберкулезную больницу в палату для взрослых, в ней лежал переведенный из тюремной больницы подследственный Захар Захаров. Он уже дважды пытался сбежать из больницы, и, когда его снова решили поместить в тюрьму, он так же сел, подогнув ноги, и двое конвоиров потащили его по коридору, а потом по двору к тюремной машине. Меня милиционерам пришлось бы тащить через весь райцентр, с километр.
