Валентин Черных - Свои

— А на ком женился Кривцов?

— Начинаешь понимать. Я — на дочери сельского шофера, а он — на дочери генерал-полковника Генерального штаба.

— Но ведь вы тоже могли жениться на дочери генерал-полковника?

— Не мог. Свою будущую жену Кривцов знал с детского сада. Они жили в одном доме, ездили в один пионерский лагерь Министерства обороны. Кривцов уже имел больше возможностей из-за своего отца генерал-майора, а женившись на дочери генерал-полковника, он удвоил эти возможности. Это как раньше два купца женили своих детей, и состояние удваивалось. Запомни: если хочешь сделать карьеру в армии, надо жениться на дочери военного. Она не принесет тебе приданого и богатства, но принесет связи, которые имеет ее отец. А это главный капитал в наше время.

— А как заводят связи? — спросил я.

В эту минуту жена подполковника, учительница математики в нашей школе, позвала его ужинать.

— Пока запомни это, — сказал подполковник. — О связях в следующий раз.

Я запомнил наш разговор. Я вообще все запоминал и для своих пятнадцати лет знал многое. Теперь я известный киноартист, режиссер и политический деятель. Меня узнают на улицах, я знаком с Президентом, могу позвонить ему, но ни разу не звонил, потому что не было такой нужды. В Красногородск я приезжаю два раза в год: весной и осенью. Весной — чтобы вскопать огород матери, и осенью — чтобы выкопать картошку. Я надеваю солдатские сапоги, армейские брюки-галифе, ватник и становлюсь похожим на нормального псковского мужика средних лет. Таких тысячи, и я по-прежнему задаю себе вопрос: почему удалось мне, а им, моим погодкам, сверстникам, — не удалось. Кое-чего и они добились в жизни. Парни, с которыми я учился в школе, закончили институты. Трое работают директорами совхозов, один дослужился до подполковника, это был предел для красногородских — несколько подполковников и ни одного полковника.

Когда я приезжал к матери, как бы случайно приезжала телевизионная съемочная группа и фотографы. Я этого не организовывал впрямую, просто месяца за три начинал говорить о поездке, и это, вероятно, запоминалось, оседало в блокнотах журналистов.

И вся страна знает, что актер, режиссер, депутат Государственной думы и возможный кандидат в Президенты на следующих выборах — а почему бы и нет, был же актер Рейган Президентом Соединенных Штатов Америки — каждую осень вилами поднимает картофельные кусты, засыпает картошку в мешки и таскает эти мешки в подвал. Все это снимают телеоператоры. И вначале показывают в теленовостях, потом в парламентской программе и, наконец, в разных программах о кино.

Но все это еще будет не скоро, а пока мне пятнадцать лет, светит яркое, но не жаркое сентябрьское солнце, на грядах лежат желтые помидоры, за лето они не успевали покраснеть. Мать их складывала на подоконнике, в тепле и на солнце за неделю они становились красными, остальные укладывались в сено, что я накашивал для коз, и они тоже краснели, только медленнее, чем на подоконнике.

Я втыкал вилы рядом с картофельным кустом, поднимал, отряхивал землю и собирал картофелины.

Уже начались занятия в школе, поэтому огородом я занимался во второй половине дня. Картофель рассыпали под навесом во дворе, чтобы просох, прежде чем закладывать его в подвал. На уборку картошки у меня уйдет дня три, потом уберу тыкву, потом поздние осенние сорта яблок. Часть помидоров мать замаринует зелеными. Недели две у меня уйдет на сбор клюквы на болотах. Мать за клюквой не ходила, у нее болела поясница.

Я снял ватник, постелил на землю, сел, прислонясь к теплым, нагретым за день бревнам сарая.

Я многое сделал за лето: накосил сено для коз, набрал брусники, черники и малины для варенья. К ноябрьским праздникам забьем борова. Забивал обычно двоюродный брат матери Федор длинным, узким, особо отточенным ножом. Боров будто чувствовал свою смерть, он начинал метаться в загородке, как только во двор заходил Федор. Боров его никогда не видел, но от него, наверное, пахло смертью. Он считался лучшим забойщиком в Красногородске и забил сотни свиней. Федор стоял возле загородки, боров вначале бросался на доски, потом затихал, не спуская маленьких, налитых кровью глаз с Федора. А Федор стоял, курил, смотрел, и, когда боров затихал, в загородку входили я и мать, запрокидывали борова на спину, и Федор одним ударом в сердце забивал его.

У коз были имена, боров был просто «он». Вначале я не мог смотреть на Федора и нож, но год назад он сказал:

— Смотри. Учись.

И я смотрел. Я видел, как бьется сердце под тонкой розовой шкурой. В прошлом году я впервые забил сам, попав точно, как Федор. Я спустил кровь в ведерко и разделал тушу, прокрутил мясо через мясорубку. Мы с Федором коптили в бане колбасы. Еда для меня была самым главным в жизни после того, как во втором классе у меня обнаружили туберкулез. Вначале я покашливал, худел, у меня почти два месяца держалась повышенная температура. Врач послушал мое дыхание и послал на рентген. Через неделю меня отправили в Псков, в туберкулезную больницу. В детских палатах не оказалось места, и меня положили со взрослыми. За полгода в моей палате из восьми человек двое умерли. Рядом со мною лежал Алекс Энке — немец из Поволжья, который переменил свою фамилию на русскую и пошел на фронт. Но однажды, уже в Германии, кто-то услышал, что он разговаривает с немцами, и его арестовали как шпиона и на десять лет отправили на Колыму, лишив всех наград и благодарностей Верховного Главнокомандующего товарища Сталина. Через десять лет он вернулся с Колымы с женой, которая тоже провела в лагере десять лет за связь с немецкими оккупантами, хотя связь у нее была не с немцем, а со словаком, который служил в немецкой армии. Высокая, синеглазая, она каждый день приходила в больницу и приносила своему Алексу яйца, сметану и масло. Моя мать приезжала раз в неделю и тоже привозила масло и барсучье сало. Мы с Алексом много ели и много разговаривали. Говорил он, я слушал. Алекс ненавидел Сталина, а мужики в палате Сталина уважали. И с Алексом перестали разговаривать. Разговаривал только я, за это меня прозвали немчонком.

Мне было наплевать, как меня обзывали: на улице — кривоногим, в школе — тубиком за бледность и худобу, в больнице — немчонком. От Алекса я узнал так много немецких слов, что мы с ним стали говорить по-немецки, обсуждая события в больнице и в мире.

Иностранный язык изучали в школе с пятого класса. Меня увезли из Красногородска в третьем классе, а вернулся я уже в пятый, после больницы я еще год провел в лесной школе, где нас лечили и учили.

Я помню, как в класс вошла маленькая евреечка, черноволосая, черноглазая, с длинным носиком, худенькая, но с полной оттопыренной попкой. Мне ее попка очень понравилась. С этих пор мне всегда хотелось переспать с еврейской женщиной. Не с армянкой, грузинкой, а именно с еврейкой, которая была вроде бы абсолютно другой, чем наши северные плосколицые и светлоглазые женщины. Она сказала, что ее зовут Ирма Германовна и что она будет нам преподавать немецкий язык. Ирма, наверное, почувствовала, что за скоростью, с которой я запоминал слова, скрывается нечто большее. То ли она забылась, то ли хотела меня проверить, но однажды она спросила меня по-немецки, я ей ответил, и мы с ней в наступившей тишине говорили по-немецки. Пораженный класс молча нас слушал. В Красногородске все и про всех знали, но чтобы Петька с Больничной улицы вдруг заговорил по-немецки, — это все равно, если бы я вдруг поднялся и полетел. Именно в это время на меня впервые обратил внимание районный уполномоченный КГБ — Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР, так тогда называлась эта организация. Заметили, потому что моя детская дружба с Энке не могла пройти незамеченной. К тому же уполномоченному, вероятно, было дано указание обращать внимание на одаренных к языкам детям.

Через много лет я прочел все донесения обо мне оперативных уполномоченных КГБ. В первой характеристике значилось: «Имеет четко выраженные способности, к иностранному языку (немецкому), настойчив, не труслив в школьных драках. Оперативный псевдоним Скобарь».

Следовательно, на меня обратили внимание в десять лет. Скобарями называли псковских. Когда-то Псков славился изготовлением железных скоб. Но уже давно «скобарь» — ругательная кличка, особенно среди ленинградцев. Скобарь — это хам, хулиган и выжига. Если бы я узнал раньше об этом оперативном псевдониме, то, наверное, обиделся бы, но я узнал, когда был уже довольно известным в стране.

В школе меня не любили с первого класса. Маленький и худенький, я никому не поддавался. Мы бегали на перемене по коридору, и проходящий мимо десятиклассник схватил меня за ухо, а когда отпустил, я бросился на него, и все смеялись, он взял меня за ворот куртки и швырнул в класс. Десятиклассник жил на соседней улице возле кладбища. Я набрал камней и, когда он возвращался домой, начал в него кидаться камнями. Он пытался меня поймать, но я заранее опробовал самые короткие пути отхода к своему дому. На следующий день я рассек ему лоб. Его мать пришла к нам в дом для разговора.