Лора Белоиван - Маленькая хня

— Пошел тогда опять на хер. — сказала я.

— Сама пошла на хер, — сказал он. И добавил еще кое-что.

И я добавила кое-что от себя.

Тут он добавил нового, но я отбилась и сделала очень классную подачу. Такие мячи не берутся. 1:0 в мою пользу.

Но, несмотря на победу, мне было противно. И как-то неспокойно. Вот тогда я и отправилась к дельфинам, а вернувшись, стала писать Анну Каренину. Она получилась с моим лицом.

Но он даже не заметил, что она так похожа на меня.

Он зашел и сказал, что я достала его своими закидонами прямо-таки насмерть, и что я давным-давно уже спятила, и он, чтобы не спятить тоже, идет туда, куда я его отправила.

Но это, конечно, вранье; ведь его мама живет не на херу. Она обитает совершенно в другом месте, в городишке за 200 км, электричка — два раза в день.

Он приедет к маме, она возьмет его на ручки и в сотый раз скажет, что я — бяка и блядь, которая не годится ему и в подметки, а не то что в жены, и он, убаюканный, распустит сопли и окончательно ей поверит. И в итоге на хер отправлюсь я.

Конечно, мы с ним абсолютно разные люди.

Он — мужчина, а я — женщина.

До мамочкиной электрички двадцать минут.

Двадцать минут, а я в одних трусах.

Жарко.

Я срываюсь с места и сбиваю непросохшую Анну. Она скользит по полу и падает, слава Богу, навзничь, и смотрит на меня мокрыми глазами снизу вверх.

— Уй, сорри, — бормочу я и перепрыгиваю через нее на подлете к шкафу.

Некогда мне. Мне сильно некогда.

Я хватаю первое попавшееся и напяливаю, кажется, задом наперед. Точно, задом наперед. Переодеваться нет времени. Мое единственное вечернее платье из зеленого панбархата оказывается с декольтированной спиной. Замечаю, что так даже интереснее.

Я бегу вниз по лестнице, теряя тапочки: один остается на четвертом этаже, другой падает в пролет где-то между третьим и вторым.

Мне некогда.

Дырдырдыр лучше, чем балабалабалабала.

Я скажу ему, что перечитала Толстого и он мне страшно понравился.

Я бегу всю дорогу, и платье изумрудного панбархата трагично сбивается с левого плеча. На меня оглядываются.

С высоты виадука я вижу, что на перроне уже почти совсем пусто. Электричка — та, что к маме — шипит, набирая полную грудь воздуха.

Я не успеваю. Я бегу по краю перрона и теперь уже явно не успеваю, но по инерции все еще продолжаю бежать. Если я остановлюсь, то упаду.

Электричка трогается и ползет прямо на меня. Я не понимаю, что мне надо сделать шаг назад и влево, чтобы не попасть под ее зеленую скулу.

Я вижу растерянное лицо машиниста. Он машет мне руками.

Меня тянет вперед и вправо.

Кто-то хватает меня за платье в районе поясницы и я слышу, как трещит мой панбархат.

Но я больше не падаю на электричку. Я падаю навзничь.

— Ты чего босиком?! — говорит он, поднимая меня с захарканной платформы. Я вижу его испуганные глаза совсем близко, — тоже мне, Анна Каренина.

Он держит меня обеими руками.

Мне нечем дышать.

— Пойдем домой, — говорит он.

— Лев Толстой — мудак, — говорю я шепотом. У меня нет голоса.

— Мудак, мудак. На вот, куртку накинь, у тебя платье сзади до самой жопы разодралось.

— Мудак и говно,

— Говно, говно. Пошли скорей, тачку поймаем, что ли.

                    Radio gu-gu                    Radio ga-gaThe Queen, «Radio Ga Ga»

— Немирович!

— Чего тебе, Данченко?

— Нам с тобой опять пиэсу под дверь подложили. — Да? Ну и как?

— Да вот думаю, имеет смысл поставить.

— А хорошая пиэса-то?

-— Трудно сказать. Уж очень много массовки.

— А ну-ка, ну-ка...

* * *

Тело Ленина не знало, что и думать: вот уже часов шесть, как ему не являлось никаких соприкосновений с действительностью. Пересиливая и томя себя, прислушиваясь к отсутствию внешних звуков, оно выжидало. Наконец откинуло пластмассовой рукою крышку гроба, привычно разъединило проводочки сигнализации и, озираясь, вылезло вон.

Телохранителей не было. Ни внутри Маузоллия, ни снаружи. Таким образом, Ленин покинул свое убежище никем не замеченным. Это была хорошая примета, и Ленин се оценил: обычно, когда он шел на зов, розовощекие нубийцы-охранники вмешивались и каркали под руку — хоть и невнятно, но тревожно. Ленину приходилось всякий раз исхитряться, чтобы перейти на второй уровень, откуда его почти всегда возвращали назад. Но теперь переход был легок и светел — совсем как то пророческое стихотворение, написанное в день, когда была разбита ГОЛУБАЯ ЧАШКА.

Голубая чашкаПокатилась на полГолубая чашкаОтломила лапу.Голубое небоСвалится на запад.Где я только ни был,We shell over come some day.

Мама и старший брат Алек Зандер набили Вована за посуду, но похвалили за стихи. В тот день, собственно, и родился великий русский писатель-драматург Владимир Ульянов, известный советским и зарубежным читателям под псевдонимом Ленин. И если бы не Фанька, это сумасбродная австровенгерка, косящая под Лилю Брик в своей невыносимой любви ко всему непонятному, не перепутала в антракте последовательность дальнейших действий и настояла на своем, все сложилось бы совсем иначе.

С Фанькой тогда вышло гаже некуда. Об этой конченной романтической дуре хочется слагать блюзы, но выходит лишь рэп, причем рэп разнузданно-аритмичный, бессовестный в своей замысловатости, рэп, лишенный простых предложений без однородных членов, рэп, жаждущий деепричастных оборотов и обильных выделений в статусе прилагательных. В общем, ужас один, а не баба была эта Фанька.

Ленин ее не любил, как бы ни врал Э. Э. Радзиньски — у Ленина была тяга к другой женщине, но не было выхода. Бросить Фаньку он не мог по банальному, обыденному до неприличия резону: те самые оракулы, что предсказали когда-то появление в небе нужной звезды, напророчили Вольдемару кончину от Фанькиной руки, а роковые женщины возбуждают писателей-драматургов невероятно. Как бы пошло это ни звучало, но факт есть факт: Фанька была музой Ленина…

А музу как прогонишь?

Чувствуя, как непоправимо смешались в его голове сведения о мироздании, кутаясь в парадный саван с магическим символом на груди, Ленин пересек Красную Площадку и поравнялся с киппадокийским блаженцем Василием, лубочные купола которого поддерживали спешно светлеющее небо. Народу на Площадке почти не было. «Уезжать надо отсюда», — в который раз подумал Ленин и машинально сотворил намаз на контрфорс православной кирхи. Над безлюдным городом поднималась одинокая, невероятно крупная звезда. «Как ей имя?» — затосковал Ленин, но вспомнить так и не смог. «Назову тебя Маузоллий», — решил он.

В тот же момент центральная городская площадь заполнилась людьми, а на противоположной оконечности страны, в ее правом нижнем углу, в небольшом губернском городишке Владивостоке произошла пересменка ди-джеев радио Fine,

Москва, большая, шумная и до невозможности родная, дразнила новыми мостами, вечерними подсветками и дорогими людьми. Но человеку с температурой не хочется мостов и иллюминации. Все воспринимается им как скрин-cэйвер с аквариумом — человек хочет стать гурами и уплыть к чертовой матери в правый нижний угол. Потом все прошло, но главное, из-за чего я прилетела в Москву, так и не было мной выполнено. Правда, не по моей вине. Откуда я могла тогда знать, что Ленин, не дождавшись меня — я все время откладывала дату приезда — снимет все свои накопления со спецсчета и сам приедет к нам с Кербером во Владик? Разумеется, ему помогли: табличку со стебным текстом «Доступ к телу Ленина временно прекращен» сам он сочинить не мог. Не того сорта драматург, хотя и великий.

В общем, мы разминулись, и этот персонаж, о котором история литературы и кинематографии сохранила так много псевдовоспоминаний псевдосовременников, что он едва не превратился в легенду, чуть было реально не подставил меня перед Кербером. Но я этого еще не знала. Я просто — по какому-то наитию — купила билет до Владивостока и плейер, чтобы пережить взлет: все нормальные люди боятся лобовых столкновений с транспортным средством Захарова Андреича.

Я купила авиабилет, и у меня получилось вернуться.

Вообще-то, если вы решитесь приехать во Владивосток, у вас тоже должно получиться. Например, из Москвы до Владивостока ходит фирменный поезд «Россия», за семь суток наматывающий на колеса девять тысяч километров Транссибирской магистрали. Каждый иностранный турист почитает за большую удачу приобщиться к длине Транссиба именно в купе «России», поглядывая на одноименную страну глазом, сомлевшим от дорожного однообразия напитков.

Но мало кто из иностранцев знает о еще более экстремальном варианте преодоления больших расстояний — поезде «Харьков — Владивосток», пахнущем на пути туда подсолнечным маслом, а на пути обратно — копченой горбушей; поезде, ушлые проводники которого спекулируют прокатом постельного белья и не позволяют брать кипяток для заваривания лапши, утверждая, что титан в вагоне предусмотрен исключительно для чая. Чая они, впрочем, тоже не подают.