Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь

Марина отвела взгляд. Ее сосед Микоян встал, чтобы возгласить очередной тост: «Смерть эксплуататорам, которые морят голодом трудовой народ!». Дальше все, как обычно, — звон бокалов и рюмок, гул одобрения. Но вдруг разразилась гроза. Вслед за вспышкой молчания громыхнул приказ:

— Надя, пей!

Сталин повторил:

— Не ломайся, выпей!

Он уже перестал забавляться с Егоровой. Его лицо опять изменилось, будто он теперь надел новую маску. Губы затаились под усами, взгляд сделался хищным, густые брови насупились, кожа вновь стала шероховатой. Марина им невольно любовалась. Мало кому из актеров удалось бы так стремительно целиком переменить свой облик.

Аллилуева молча глядела на него в упор. Она так и не выпила. Никто не решался нарушить молчание. Только Полина пробормотала:

— Ну Наденька…

— Он знает, почему я не пью!

Она так резко грохнула своей рюмкой об стол, что водка расплескалась, а из декольте Егоровой посыпались хлебные катышки. Не изменившись в лице, Сталин хмыкнул. Аллилуева продолжила издевательским тоном:

— Смерть эксплуататорам, которые морят голодом трудовой народ! Прямо в точку!

— Замолчи, Надя! Не делай глупостей!

— Ты сам все прекрасно знаешь. И я тоже. Я хожу по улицам, получаю письма. В стране голод, Иосиф! А ты себя ведешь как ни в чем не бывало.

Она была в раже. Голос резкий, чуть хрипловатый.

— Именно так — страна голодает, чтобы вы могли напиваться и обжираться!

— Надя!

Марина пугливо уткнулась в тарелку. Она чувствовала чужие взгляды на своих щеках, лбу, затылке. Они жгли, как раскаленный металл. Ее сердце колотилось. Откуда-то из-под селезенки на нее накатывали волны ужаса, хмель испарился. Ну и влипла! Хотелось зажмурить глаза и заткнуть уши, чтобы только не видеть и не слышать этой ссоры. Супруга Сталина перечит мужу, Генеральному секретарю партии. Скандал! Разве отпустят свидетельницу такой сцены подобру-поздорову?

Заговорил Каганович:

— Я только что вернулся с Северного Кавказа, Надежда Сергеевна. Был с инспекцией на Кубани. Знаете, что выяснилось? Зерна там полны закрома, но в каком состоянии? Все гнилое, проросшее. Кулацкая сволочь его гноит уже два года! Там кулак на кулаке, они прячут хлеб! Единоличники так ненавидят колхозы, что готовы уморить всю страну голодом. Да, товарищ Аллилуева, именно они морят трудовой народ! Банда оголтелых контрреволюционеров, которые спят и видят с нами покончить! Эту зловонную язву надо выжечь каленым железом. Я бы задал им жару, но товарищ Сталин не велит. И очень зря… Помните, Ильич твердил, что революцию не делают в белых перчатках? Он прав! Всего-то придется туда перекинуть несколько стрелковых рот да еще усилить их отрядом кавалеристов. И вы увидите: эти степи, ограбленные мироедами, станут нашей житницей!

Аллилуева молчала. И все молчали. Секунду, другую, третью… Этой паузой воспользовались официантки, чтобы убрать со стола опустевшие блюда, принести новые графинчики, а также сладости. Атмосфера разрядилась. Старик Калинин встал, опершись на Маринино плечо, и постучал ножом о рюмку, призывая к вниманию.

Вашингтон, 22 июня 1950 года

Марина замолчала. В наступившей тишине мне чудилось это звяканье ножа о рюмку.

Она говорила почти час. Пальцы стенографисток будто неслись галопом вдогонку ее словам. Она не затягивала пауз, отлично владея своим дыханием. Зал завороженно следил, как снуют губы Марины Андреевны Гусеевой. Как меняется выражение лица, как она играет руками. Было ясно, что монолог — ее стихия.

Она выпила воды. Налила стакан и опять выпила до дна. Ее прическа немного сбилась. Элегантным, выверенным жестом она закинула непокорную прядь за ухо.

В этой возникшей паузе нам будто еще слышался ее голос с характерным акцентом. Виделись сцены того кремлевского ужина. Я воспользовался заминкой, чтобы осмыслить свои впечатления.

Попытался ее представить двадцатилетней. Более стройной, более гибкой. Наверняка не такой густой была синь ее глаз. Я их вообразил голубыми, как мечта, как небеса. Интересно, надела ли Гусеева на кремлевскую вечеринку украшения — бусы, серьги? Об этом она умолчала. Может, такое вообще не принято среди коммунистических бонз? Напиваться и обжираться можно, а носить драгоценности — буржуазный пережиток.

В моей голове будто пикнул сигнал опасности. Не слишком ли острый интерес я начал испытывать к этой женщине?

Прокурор Кон взглянул на часы и перекинулся взглядом с сенаторами. Пока Марина рассказывала, Маккарти, Никсон и их дружки угощались йогуртом. Они блаженствовали. Еще бы — коммунистка описывает кремлевские нравы. Представила выразительнейшую картину полного разложения большевистской верхушки. Сбылась мечта всей их жизни! Разумеется, они были готовы слушать и слушать.

Председатель Вуд подал знак, и Кон устремился к микрофону:

— Мисс Гусеева…

Она прервала его жестом.

— Вы даже не представляете, чем был для меня, девчонки, этот ужин. В стране голод. Москва полна беженцев из голодающих областей: дети с раздутыми животами, женщины худые, как скелеты. Старики, готовые поедать собак и крыс… А уже подступала зима, когда люди, бывало, ходили в театр, чтобы только согреться. Да и некоторым актерам приходилось играть почти на пустой желудок. Я была рада участвовать и в утренних, и в вечерних спектаклях, чтобы забыть о голоде. Мы играли героев революции, произносили страстные монологи, возглашали коммунистические лозунги, но сами в них не верили. Для нас это были сказки… А те, кто постарше, еще помнили Гражданскую войну, когда вообще…

Вуд так саданул молоточком, что все вздрогнули.

— Мисс Гусеева, мы тут собрались не затем, чтобы вы нам прочитали курс советской истории…

— Тот вечер переменил всю мою жизнь.

Кон начал новую атаку.

— Какое это имеет отношение к агенту Эпрону?

— Для вас он агент, а для меня просто Майкл Эпрон.

— В 1932 году его еще не было в Союзе.

Кон ухмылялся, довольный собой. Марина молчала, изучая свои пальцы. Или сквозь них вглядывалась в очень давние события.

Вуд потерял терпение:

— Отвечайте на вопрос, мисс Гусеева!

Марина не сразу исполнила приказ. Вскинула плечи.

— Калинин решил своим тостом утихомирить Сталина и отвлечь Аллилуеву от темы голода. Я уже потом поняла, что в этом кругу к ней относились с опаской. Только она себе позволяла спорить со Сталиным. Остальные перед ним гнулись в три погибели, а Надежда резала правду. Это их пугало. Чтобы сменить тему, Калинин заговорил о евреях. Сообщил, что по инициативе Сталина будет создан еврейский национальный район с центром в Биробиджане. Это величайшее событие для евреев всего мира, которые впервые за две тысячи лет получат собственную землю… За что спасибо товарищу Сталину!

— Да где он, этот ваш Биробиджан, мисс Гусеева? Никто из нас о нем не слыхивал. Выходит, и коммунисты молчат о еврейской резервации на своей территории.

И Кон одарил ее своей улыбкой жиголо. Марина ему ответила ледяным взглядом.

— Вы не слыхали, потому что вы плохой еврей, господин прокурор. И в Нью-Йорке, и в Лос-Анджелесе большинство евреев об этом знают. Уже давно.

— Вы забываетесь, мисс Гусеева!

Вуд опять схватился за молоточек. Но было поздно, все в зале покатывались от хохота — от стенографисток до самих господ сенаторов. Щеки Кона стали пунцовыми.

Русская опередила очередное нравоучение Вуда. Она уже поняла, какую роль надо играть. И держалась теперь очень уверенно, как хозяйка положения. Жестом дирижера она успокоила зал.

— Вот и Калинина все стали расспрашивать, где находится Биробиджан. Ворошилов пошел за картой. Или Молотов, не помню точно. Сталин очертил ножом довольно приличного размера территорию Южной Сибири в паре сотен километров от Хабаровска, на границе с Маньчжурией. Выяснилось, что Биробиджан пока еще крошечный поселок — несколько бараков, и ничего больше.

— Иосиф, ты что, собрался загнать евреев в лагерь?! — воскликнула Жемчужина.

Русская моргнула, ее губы задрожали. Затем продолжила:

— Сталин прыснул. Потом от души расхохотался и зачастил укоризненно: «Ну, Полина, Полина, Полина…» Жена Молотова покраснела. Тон Сталина был вовсе не грозным, наоборот, ласковым. Это он тоже умел — ненавязчиво выставить собеседника дураком: мол, отчего-то сейчас туго соображает.

Марина оглядела присутствующих, будто призывая нас в свидетели. У сенаторов были каменные лица. Она опять заговорила, подчеркивая слова сдержанными жестами.

— Калинин и Сталин восхваляли этот замысел. После революции большевики много сделали для евреев. Отменили «черту оседлости». Евреи стали полноправными гражданами, могли занимать любые должности. Они теперь равноправный народ среди множества других народов Советского Союза. Евреи столетиями мечтали об Израиле… «И вот теперь сбылась многовековая мечта евреев всего мира, — провозгласил Сталин, — большевики подарили им землю. Биробиджан — это сибирский Израиль!» Полина казалась ошарашенной. Она ведь еврейка. Из партийной верхушки евреями были Каганович и еще несколько товарищей. А у некоторых, как у Молотова и Ворошилова, жены еврейки. Калинин с энтузиазмом воскликнул: «Там евреи обретут свободу! Пока Биробиджан национальный район, но мы его сделаем автономной областью. Евреи займутся земледелием. Там не будет кулаков, значит, и голода…» «А национальный язык — идиш, — добавил Сталин. — Ни в коем случае не иврит, годящийся только для синагоги. Именно идиш уже столько веков был языком евреев! Пускай развивают еврейскую культуру на идише. Своя земля, свой язык, своя культура. Что еще нужно для счастья любому народу?» Так примерно они говорили, перемежая свою речь тостами. Эта тема обсуждалась не очень долго, да я особо и не прислушивалась. Меня она не слишком интересовала.