Джудит Леннокс - Зимний дом
Ее ногти впились в ладони, терзая черные шелковые перчатки. Когда Робин положила шест и села напротив, лодка заколыхалась.
— Майя, милая, мы не осуждаем тебя, — мягко сказала Элен. — Мы просто хотим помочь.
— Майя, ты сделала то, что считала нужным. — Робин посмотрела на нее. — Мы с Элен не испытали ничего подобного. Мы только начинаем понимать, что тебе довелось пережить. Элен права: мы постараемся помочь тебе всем, чем можем. Это правда.
Майя опустила руки. Обтянутые перчатками пальцы Элен сомкнулись на одном запястье подруги, Робин крепко вцепилась в другое.
— Я больше не хочу об этом говорить. Никогда, — прошептала Майя, и подруги пробормотали, что дают слово.
Это была уже вторая клятва. Первую они дали весной. Теперь их связывала мрачная тайна — возможно, навсегда. Майя поняла, что нуждалась в их благословении.
И тут к ней вернулась способность плакать. Впервые за несколько недель Майя вспомнила, что ее подруги — тихая пристань, пристань, в которую она может вернуться когда угодно. На ее глаза навернулись слезы, и камыш, изящные мосты, переброшенные через реку, лебеди, скользившие вдоль берега, — все превратилось в одно туманное пятно.
Элен и ее отец каждый год устраивали ужин в честь сбора урожая. Торжество справляли в церкви; еду и напитки обеспечивал лорд Фрир, самый крупный землевладелец Торп-Фена. Фриры жили в Большом Доме между Торп-Феном и соседней деревней; вообще-то в действительности их поместье называлось иначе, более звучно, но для жителей Торп-Фена оно всегда было Большим Домом.
Праздничный ужин был одним из нескольких местных мероприятий, за которые отвечала дочь священника. Суровые и косные деревенские нравы в этот день немного смягчались, и Элен невольно вспоминала свои вечера в гостях у Саммерхейсов: вечера, которые часто казались ей слишком шумными и безалаберными, но тем не менее удивительно приятными.
В первый год-полтора она испытывала к Саммерхейсам сложные чувства. То, как Робин с легкостью отбрасывает веру, которая была для Элен всем, поразило дочь священника до глубины души. Она до сих пор с дрожью вспоминала день, когда отец узнал правду.
— Элен, Саммерхейсы — безбожники, — сказал он. — А если у человека нет в душе Бога, для него не существует нравственных норм.
После этого Элен целый месяц избегала Робин, Хью, Дейзи и Ричарда. И все же ее тянуло к ним. Без них жизнь казалась унылой. Да, унылой, другого слова не подберешь. Кроме того, Дейзи обижалась, Робин злилась, а Ричарду юная соседка была нужна, чтобы вместе с Майей спеть подобранный им романс. Когда Элен пришла опять, Хью крепко обнял ее, и с тех пор девушку перестали волновать и безверие ее друзей, и все, что из него вытекает. Саммерхейсы были ей нужны, а им (Элен боялась в это поверить), кажется, нужна была она. Элен знала, что здесь они с отцом не найдут общего языка. Впрочем, она была осторожна, старалась бывать у Саммерхейсов не слишком часто и не засиживаться у них подолгу. И никогда не говорила отцу о гостях Ричарда и Дейзи, среди которых попадались весьма странные личности.
После праздничного ужина начались танцы. Илайджа Ридмен пиликал на своей скрипке, а Нэтти Прайор играла на концертино. Элен, сидевшая рядом с отцом в углу тускло освещенного зала, поймала себя на том, что притопывает в такт. Грубые деревенские башмаки стучали по деревянному полу, танцоры кружились, их неказистые наряды оживляли яркие шали или нитка дешевых бус. Когда музыка умолкла, поднялся Адам Хейхоу и запел. Его сильный низкий голос заглушали прихлопы и притопы, но Элен, успевшая за долгие годы таких ужинов выучить слова песни, шевелила губами, вторя ритму: «Я вышел в поле майским утром, я рано вышел в поле…»
Отец прошептал ей на ухо:
— Элен, прибыл его светлость. Я должен его приветствовать. Не хочешь выйти со мной?
Она быстро покачала головой. Элен боялась лорда Фрира; она не могла забыть тот ужасный день в Брэконбери-хаусе (так официально назывался Большой Дом). Считалось, что она приехала поиграть с дочурками его светлости, но те либо смотрели на нее сверху вниз, либо не замечали в упор.
— На улице так холодно…
— Конечно, девочка моя. — Рука отца легла ей на плечо. — Как только я поговорю с его светлостью, мы отправимся домой. — Большие бледно-голубые глаза Джулиуса Фергюсона осмотрели переполненный зал. — Когда эта традиция отомрет, я буду рад. Мне всегда казалось, что в этом празднике есть что-то языческое.
Преподобный вышел из зла, а Элен закрыла глаза и снова отдалась музыке.
— Мисс Элен, не хотите потанцевать? — спросил чей-то голос.
Перед ней стоял Адам Хейхоу. Этот деревенский плотник и столяр-краснодеревщик был высоким, смуглым и сильным. Элен казалось, что она знала его всю жизнь.
— С удовольствием, Адам.
Он взял Элен за руку и повел в круг. Музыка заиграла снова, круг разделился на два, которые переплетались друг с другом согласно старинному обычаю. Темп становился все быстрее; знакомые лица раскраснелись; казалось, невзрачный зал стал ярче. Элен смеялась и ощущала себя частью происходящего. Она очутилась в объятиях Адама и принялась выписывать маленькие крути внутри большого.
Танец кончился, но в зале еще отзывались эхом музыка и смех. Деревенские заливали жажду пивом, Элен вытирала платком потное лицо.
— Лимонаду, мисс Элен?
Она улыбнулась Адаму:
— Нет, спасибо. Лучше подышим свежим воздухом.
Адам прошел вместе с Элен к боковой двери, открыл и придержал ее для своей дамы. Дверь с треском захлопнулась за ними, и наступила тишина.
— Ах, как весело! — отдуваясь, сказала Элен. — Как замечательно! Я обожаю танцевать.
Луна была полной и желтой, на чернильно-черном небе мигали звезды. Трава и камыш стояли неподвижно; в морозном воздухе чувствовалось приближение зимы.
— Красота какая, — сказала Элен, посмотрев на небо.
— «Все недвижно, ночь тиха, звезды светят свысока…»
Элен услышала слова, которые прошептал Адам, и уставилась на него во все глаза.
— Адам… Это ведь Шелли, верно? Я и не знала, что вы любите поэзию.
Он не ответил, и Элен со стороны услышала свой голос, которому не хватало деревенской протяжности. Ее высокомерный и снисходительный тон наверняка отпугнул Адама, всегда нравившегося девушке. Элен вспыхнула и хотела попросить прощения, но увидела, что к ним идет отец.
— О господи, Элен, где твое пальто? Ты простудишься!
По дороге домой Элен забыла о своем смущении и снова посмотрела на небо и звезды. «Это самое чудесное место на свете», — подумала она и взяла отца под руку. И тут ей вспомнился конец четверостишия, начало которого процитировал Адам:
Все недвижно, ночь тиха,Звезды светят свысока,Навевая первый сонТой, в которую влюблен.
* * *Приближался октябрь, и Дейзи начала складывать вещи, которые Робин должна была взять с собой в Гиртон. На сундуке лежали стопки починенных и выглаженных блузок и юбок, напоминая о судьбе, с которой Робин все еще не смирилась. Холодный ветер и бесконечный дождь, заставившие приречные ивы до времени сбросить листья, вторили ее настроению. Она закрылась в зимнем доме и смотрела, как дождевые капли сбегают по стеклу. Потом надела рейтузы, пальто и читала до тех пор, пока на мокрой веранде не послышались чьи-то шаги.
Дверь открыл Хью.
— Роб, мама говорит, что скоро обедать.
Робин выпрямилась.
— Сегодня у нас праздничная трапеза. Будет твой любимый фруктовый торт… — Хью осекся и пристально посмотрел на сестру. — Эй, старушка, никак у тебя глаза на мокром месте? Что случилось? — Он вынул носовой платок.
— Грустная книга… Мне жаль бедняжку Нелл, мать Дэвида Копперфилда. — Робин посмотрела в другую сторону и шмыгнула носом.
Но Хью это не убедило.
— Роб, я буду навещать тебя при первой возможности. А на все выходные стану привозить домой. Ты только скажи.
То, что ее не поняли, только подлило масло в огонь.
— Дело не в этом! — Робин заерзала, и книги посыпались на пол.
— Тогда скажи, в чем. — Хью сел на ручку кресла и посмотрел на сестру сверху вниз. Потом взъерошил Робин волосы, которые она забыла причесать, и промолвил: — Валяй, старушка. Мне можно сказать все.
То, что Робин так долго таила в себе, тут же выплеснулось наружу:
— Я не хочу ехать в Гиртон!
Хью сделал большие глаза, а потом осторожно спросил:
— Значит, дело не в тоске по дому?
— В тоске по дому? — Робин злобно показала на окно. — Хью, посмотри сам! Тут сыро, пасмурно и пусто! О чем тут тосковать? — Она покачала головой. — Гиртон — та же школа. Я в этом уверена. Ты знаешь, как я ненавидела школу. Почти так же, как классическую филологию, — презрительно добавила она.
