Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
— Как, завтра? — переспросила Паола, по-моему, в легком ужасе.
— Пора закругляться. Ваш муж, сударыня, в смысле физического состояния вполне самодостаточен. Способен ходить без присмотра и с лестницы не свалится. Держать тут у нас, изводить обследованиями, все это внешний опыт, к каким результатам он приводит — мы можем видеть. Я думаю, ему пойдет на пользу домашняя обстановка. Люди выздоравливают от родной домашней пищи, от запаха, ну не знаю… в этих вещах писатели разбираются лучше неврологов…
Не то чтобы я стремился все время образованность показать, но поскольку уж у меня имелась только проклятая семантическая память, хоть ее-то следовало использовать:
— Печенье мадлен, Пруст, — сказал я. — Вкус липового настоя и лепешечки доводят его до дрожи. Он чувствует свирепую радость. В памяти всплывают воскресенья в Комбре с тетушкой Леонией… Похоже, что есть непроизвольная память членов,[72] ног, рук, они полны онемевших воспоминаний… А вот еще чье-то. Ничто так не пробуждает воспоминания, как запахи и огни.[73]
— Вот-вот, я именно об этом. Ученые иногда больше узнают от писателей, нежели от своих машин. Вы, сударыня, специалист почти что в нашей области: хотя и не невролог, но психолог все-таки. Я вам приготовил несколько книг по вопросу, описания нескольких знаменитых клинических случаев, и вы быстро войдете в ту самую проблематику, которая имеет отношение к вашему мужу. Думаю, что находиться в контакте с вами и с дочерьми, возвращаться к работе ему полезнее, чем торчать у нас. Показывайтесь раз в неделю, и будем наблюдать динамику. Так что домой. Оглядитесь, общупаетесь, обнюхаетесь, начнете читать газеты, смотреть телевизор, накапливать зрительные образы.
— Попробую. Но я ведь не помню ни образов, ни запахов, ни вкусов. Одни слова, и ничего, кроме слов.
— Сейчас не помните, а потом вдруг вспомните. Ведите дневник, фиксируйте свои реакции. Будем работать в этом направлении.
Что ж, заведу дневник.
Назавтра я собирал манатки. Потом спустился с Паолой. В больнице, по-видимому, был кондиционер, поскольку лишь выйдя на улицу я ощутил, что значит, когда пригревает солнце. Нежное, весеннее солнце, еще незрелое. От света я зажмурился. На солнце смотреть нельзя: Солнце, сияющий изъян…[74]
Мы открыли дверцу машины (впервые ее видел), и Паола предложила мне сесть за руль.
— Поставь на нейтралку, включи зажигание. Передачу не включай. Можешь попробовать газ.
Как будто я всю жизнь проработал шофером, я прекрасно понимал, куда девать руки, куда ноги. Паола села рядом, и мы включили первую скорость, я отпустил сцепление, выжал газ, чуть-чуть, и проехал два или три метра. Потом нажал на тормоз и заглушил двигатель. Самое страшное, что меня ожидало при ошибке, это канава в ближних кустах. Но ошибки не произошло. Я был страшно горд. Я опять запустил двигатель и включил заднюю передачу. Доехал до своей стартовой точки и наконец передал руль Паоле, и мы двинулись из клиники.
— Как тебе внешний мир? — поинтересовалась Паола.
— Да не знаю. Говорят, что кошки, выпадая из окна, если стукаются носом, перестают чувствовать запахи, а поскольку у котов главное — обоняние, они перестают понимать мир. Так вот, я кот, стукнувшийся носом. Я вижу вещи, я знаю их названия, вот это магазины, это едет велосипед, а там деревья, — но я не чувствую предметы… будто надел чужой пиджак.
— Безносый кот в чужом пиджаке. Типичный приступ метафоризма. Пусть тебя полечит Гратароло, впрочем, думаю, само пройдет.
Я осматривался, опознавал цвета и формы незнакомого города.
Глава 2
Как шелест листьев тутовника в руке садовника[75]
— Куда мы теперь, Паола?
— Домой.
— А потом?
— Заселимся, разберем чемодан.
— А потом?
— Что потом? Помоешься, побреешься, переоденешься, поужинаем. Что ты хотел бы на ужин?
— Вот этого я и не знаю. Я помню все, что происходило со мной, когда проснулся. Помню все то, что было с Юлием Цезарем. Но не могу предугадать, что будет происходить завтра и потом. Пока что я беспокоился не о завтра, а о том, что не мог припомнить совершенно ничего про позавчера. Но теперь мы движемся вперед… а впереди туман, там такой же густой туман, как за плечами. Ну, даже если не совсем туман. Но все равно колени у меня ватные. Не знаю, как мне сделать шаг. Это как прыгать.
— Что ты имеешь в виду? Под прыгать?
— Ну, прыгать, совершать рывок вперед. Чтоб прыгнуть, требуется разбежаться. А значит, требуется вернуться назад. А не вернешься назад — не скакнешь вперед. Вот мне и кажется, что я, пока не знаю, чем жил до сих пор, не сумею продолжать жить. Обычно всякий замысел рассчитан на то, чтоб изменить положение вещей. Ты мне сказала — бриться. Я провожу рукой по шее — и действительно, колется, заросла. Ты говоришь обедать, и точно, я вспоминаю, что в последний раз питался вчера, это был ужин. Супчик, ветчина, печеная груша. Но одно дело — распланировать на основании опыта такие действия, как бритье или обед, а другое дело — запланировать жизнь. Не понимаю, что имеют в виду под жизнью, я не помню, какой она была до сих пор. Понимаешь?
— Смысл твоих слов — что ты не ощущаешь проживания во времени. Между тем все мы живем в связке со временем, мы и время — одно. Ты очень любил одну цитату из святого Августина, как раз на эту тему. Ты всегда говорил об Августине: один из умнейших людей всех времен и народов. Он и нам, современным психологам, до нынешних пор очень полезен. Наша связь с жизнью троякая — ожидание, внимание и память, и все они взаимоувязаны. Ты не умеешь ожидать будущего, потому что утратил память прошлого. От того, что ты знаешь поступки Цезаря, тебе не проще осознавать свои поступки.
Паола увидела, как я стиснул зубы, и переменила разговор.
— Милан, твоя среда обитания.
— Первый раз в жизни эту среду вижу.
Мы повернули на широкую площадь, я механически перечислял:
— Замок Сфорца. Домский собор. Тайная вечеря и картинная галерея Брера.
— А что ты помнишь о Венеции?
— Каналь Гранде, мост Риальто, собор Святого Марка и гондолы. Что пишут в путеводителях, я знаю. И даже если бы я в Венеции сроду не был, я знал бы то же самое. А что касается Милана, хоть я живу тут тридцать лет, он для меня точно как Венеция. Или как Вена. Кунстхисторишес музеум, третий человек,[76] Гарри Лайм на колесе в Пратере говорит, что швейцарцы придумали кукушку. И кстати, это абсолютное вранье, потому что кукушку придумали баварцы.
Вот и наша квартира. Превосходная квартира, с балконами на деревья парка. Видимо, то, что видно с балкона, называется «колышутся кроны». Действительно, когда природу хвалят, то не врут, она очень мила, природа. В квартире ценная старинная мебель, то есть я и впрямь состоятельный человек. Но я не знаю квартиры, не могу угадать, где гостиная, где кухня. Паола зовет Аниту, нашу домработницу-перуанку. Знакомство. Бедняжке очень нелегко со мной знакомиться по новой, она суетится, заводит меня в ванную, показывает, где зажечь свет, приговаривает:
— Pobrecito[77] наш синьор Ямбо, ai Jesusmaria, вот здесь чистые полотенца, синьор Ямбо.
После выписки из больницы, суеты, волнения, солнца, переезда я ощущал, что покрылся потом. Я понюхал подмышку: собственный пот оказался не противным, запах вроде бы не шибал в нос, а подтверждал моим чувствам, что я живое создание. За трое суток до возвращения в Париж Наполеон слал депешу Жозефине, чтобы она не мылась. Моюсь ли я перед тем, как заняться любовью? Я стесняюсь доведываться у Паолы. Да и потом, кто меня разберет, может быть, с нею я возлегаю после ванны, а с другими наоборот… Я вымылся в душе, намылил щеки и побрил их медленно и раздумчиво, обшлепал лицо лосьоном с легким и свежим запахом и причесался. Вроде теперь выгляжу поприличнее. Паола отвела меня в гардеробную: ясно, я любитель вельветовых штанов, жесткошерстных пиджаков, шерстяных галстуков в разных оттенках пастели (мальвовых, гороховых, смарагдовых? я помню прилагательные, но не знаю, куда их прилагать). Еще я понял, что мне нравятся рубашки в клеточку. Там висел и темный костюм для свадеб и похорон.
— Ты красавец, каким и был всегда, — сказала Паола, когда я оделся в брюки и в пиджак.
Она провела меня длинным коридором, обшитым книжными полками. Я смотрел на корешковые надписи, большинство было мне знакомо. То есть мне были знакомы названия, «Обрученные», «Неистовый Орланд», «Над пропастью во ржи». В первый раз за все время мне почувствовалось, что я попал-таки в правильное место. Я вытащил наудачу книжку, но еще до того, как смотреть на переплет, я ухватил ее правой рукой за задок и левым большим пальцем пробежался по страницам, от последней до первой. Прозвучал чудный шелест. Я проделал это несколько раз и спросил у Паолы, не выскочит ли из книги футболист, не ударит ли по мячу. Паола улыбнулась. Такие книжечки, сказала она, нам с тобой покупали в годы детства, это было кино для бедных, футболист дрыгал ножкой на уголке каждой новой страницы, а если прогонять страницы на большой скорости перед глазами, казалось, он ударяет по мячу и мяч отскакивает. Так я удостоверился, что и эта картинка — общее достояние: следовательно, я не помнил ее, а попросту знал о ней.
