Ирвин Шоу - Богач, бедняк. Нищий, вор.
— Сколько вам лет, Арнольд?
— Двадцать два. А вам?
— Девятнадцать.
— У нас обоих хороший возраст, — улыбнулся он.
— Да, если бы не война.
— О, я не жалуюсь. — Он затянулся. — Благодаря войне я вырвался из Сент-Луиса, война сделала из меня мужчину. — В его голосе слышалась ирония. — Теперь я уже не глупый юнец, знаю правила взрослой игры. К тому же повидал новые места и познакомился с интересными людьми. Вы когда-нибудь бывали в Корнуолле? Это в Англии.
— Нет, не была.
— Кстати, Джордах — это американская фамилия?
— Нет, немецкая. Мой отец перебрался в Штаты из Германии. Во время первой мировой войны он служил в немецкой армии и тоже получил ранение в ногу.
— История — хитрая штука, правда? — усмехнулся Арнольд. — Ну и что же, ваш отец нынче бегает вовсю?
— Он прихрамывает, но это не очень ему мешает, — осторожно ответила Гретхен.
— Да-а… Корнуолл… — Арнольд задумчиво покачивался, сидя на столе. Похоже, ему надоел разговор о войне и ранениях. — Я познакомился там с одной девушкой, и мы провели с ней вместе целых три месяца. Симпатичное, веселое и нежное создание, о такой мужчина может только мечтать. Она была замужем, но это ничего не меняло: ее муж с тридцать девятого года находился где-то в Африке, и, по-моему, она даже забыла, как он выглядит. Мы ходили с ней в бары, а когда я по воскресеньям получал увольнительную, она готовила мне дома ужин, а потом мы занимались любовью и были счастливы, как Адам и Ева. В Корнуолле я впервые почувствовал себя человеком. — Он замолчал, глядя в потолок, вероятно вспомнил старый городок на берегу моря и веселую, симпатичную, нежную девушку.
Гретхен тоже молчала. Она всегда испытывала неловкость, когда в ее присутствии говорили об интимных делах, и ее смущала собственная стыдливость, неспособность даже в разговорах воспринимать секс как нечто само собою разумеющееся, а именно так воспринимали его знакомые ей девушки. Пытаясь объективно разобраться в себе, она догадывалась, что в ее скованности главным образом повинны отношения между ее родителями. Их спальню отделял от ее комнаты только узкий корр. Не раз в пять часов утра ее будили шаги отца, возвращавшегося из пекарни, затем слышался его хриплый пропитой голос и жалобные протесты матери. Потом начиналась борьба, а наутро лицо матери являло собой страдальческую маску побежденной мученицы.
А сегодня Гретхен впервые говорила об интимных вещах наедине с мужчиной и тем самым против собственной воли как бы становилась свидетельницей того, что ей хотелось бы изгнать из своих мыслей. Адам и Ева в раю. Два тела — белое и черное. Она старалась не думать об этом, но ничего не могла с собой поделать. И в откровенности парня было что-то многозначительное, намеренное: то были не просто полные тоски воспоминания солдата, вернувшегося с воины на родину, — замирающий шепот скрывал какую-то цель. И почему-то Гретхен знала, что эта цель — она сама. Ей захотелось спрятаться, убежать.
— После ранения, — продолжал Арнольд, — я написал ей письмо, но ответа не получил. Кто знает, может, вернулся домой ее муж. С тех пор я не был близок ни с одной женщиной. Впервые мне разрешили выйти из госпиталя в город в прошлую субботу. Мы с Билли получили увольнительную на весь день. Но в здешних местах двум неграм нечего делать. Это, я вам скажу, не Корнуолл. — Он рассмеялся. — Угораздило же меня попасть сюда! Это, наверное, единственный в Штатах госпиталь, размещенный в городе, где нет ни одного цветного. Мы выпили по банке пива и сели на автобус до речной пристани. Кто-то сказал — там, мол, живет какая-то негритянская семья. Оказалось, никакая это не семья, а просто старый негр из Южной Каролины. Живет он совершенно один в доме на берегу реки. Мы угостили его пивом, наплели про нашу военную доблесть и пообещали в следующее увольнение приехать снова, на рыбалку. Ха, рыбалка!
— Я уверена, — сказала Гретхен, взглянув на часы, — что, когда вас выпишут из госпиталя и вы вернетесь домой, вам обязательно встретится красивая девушка и вы снова будете счастливы. — Ее слова прозвучали натянуто, неискренне и фальшиво, и ей стало стыдно. Она понимала, что ей нужно уйти и снова взглянула на часы.
— Уже очень поздно, Арнольд. — Она хотела спрыгнуть со стола, но он остановил ее, взяв за руку.
— Еще не так уж поздно, мисс Джордах. Откровенно говоря, я давно ждал случая поговорить с вами наедине.
— Я опаздываю на автобус, Арнольд, я…
— Мы с Уилсоном много говорили о вас, — перебил он, не выпуская ее руку, — и решили на следующую субботу пригласить вас провести с нами день.
— Это очень мило с вашей стороны, но по субботам я ужасно занята. — Гретхен стоило огромных усилий говорить обычным голосом.
— Мы понимаем, в этом городе девушке не стоит показываться в компании двух цветных парней. Здесь к этому не привыкли. Тем более мы простые солдаты…
— Дело вовсе не в этом…
— Вы сядете в автобус в двенадцать тридцать и Доедете до пристани. Мы приедем туда раньше, дадим старику пять долларов на бутылку и отправим его в кино, а сами приготовим отличный обед для нас троих. Дом стоит на самом берегу. Вокруг ни души, никто нос совать не будет. Прекрасно проведем время.
— Ну, мне пора домой, Арнольд, — громко сказала Гретхен. Она знала, что стыд не позволит ей закричать и позвать на помощь, но ей хотелось убедить Арнольда, что она способна на это.
— Вкусный обед, хорошее вино, — с улыбкой шептал Арнольд, продолжая держать ее за руку.
— Я сейчас закричу, — с трудом выдавила из себя Гретхен. «Как он смеет?! Только что был такой вежливый, дружелюбный, и вдруг…».
— Мы с Уилсоном очень высокого мнения о вас, мисс Джордах, — продолжал он. — С тех пор как я вас увидел, ни о ком другом уже и думать не могу. То же самое и Уилсон говорит.
— Вы оба сошли с ума. Да если я пожалуюсь полковнику, вас… — Гретхен хотелось выдернуть руку, но она боялась: вдруг кто войдет и увидит, как они возятся. Объяснение будет не из приятных.
— Как я сказал, мы очень высокого мнения о вас, мисс Джордах, — повторил Арнольд, — и готовы заплатить, за это. У нас с Уилсоном скопилась приличная сумма: пока мы были на фронте, нам капало армейское Жалованье, а кроме того, мне очень везло в игре в кости здесь, в госпитале. Восемьсот долларов! Подумайте, мисс Джордах. Восемьсот долларов за несколько часов, проведенных с нами на берегу реки. — Он отпустил ее руку, быстро соскочил со стола и, прихрамывая, двинулся к двери, на полдороге остановился, обернулся и, взглянув на нее, добавил: — Необязательно давать ответ прямо сейчас, мисс Джордах. До субботы еще целых два дня. У вас есть время подумать. Мы будем на пристани с одиннадцати утра до самого вечера. Можете приезжать в любое время, когда освободитесь. Мы вас ждем. — Расправив плечи и стараясь не держаться за стену, он вышел из комнаты.
Несколько минут Гретхен сидела неподвижно, затем слезла со стола, подошла к выключателю и погасила свет на случай, если кто-нибудь вдруг войдет, — ей не хотелось, чтобы сейчас видели ее лицо. Немного постояла, прислонившись к стене и прижав ладони ко рту, потом быстро прошла в раздевалку, переоделась и почти бегом понеслась к автобусной остановке.
Мэри Джордах в засаленном зеленом сатиновом халате стоит у окна. Она курит, не замечая, как пепел сыплется ей на грудь. В приюте она была самой аккуратной и педантичной из воспитанниц, чистой и красивой, точно цветок в хрустальной вазе. Монахини знали, как приучать сирот к порядку и аккуратности. Но теперь она превратилась в неряху, растолстела, не следит ни за фигурой, ни за лицом; целыми днями ходит непричесанная, не заботится о том, как одета. Монахини внушили ей любовь к религии и церковным обрядам, но вот уже почти двадцать лет, как она не ходит в церковь. Когда у нее родилась Гретхен, ее первый ребенок, Мэри договорилась со священником о крестинах, но Аксель категорически отказался даже близко подойти к купели и впредь не разрешил жертвовать на церковь ни цента. А ведь сам-то он по рождению католик.
Трое некрещеных и неверующих детей и богохульник муж, ненавидящий церковь. Это ее тяжкий крест.
Она не знала своих родителей. Приют в Буффало заменил ей и мать и отца.
В приюте же ей дали фамилию — Пэйс. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пэйс, а не Мэри Джордах или миссис Джордах. Когда она уходила из приюта, настоятельница сказала ей, что, возможно, ее мать — ирландка, но наверняка, конечно, никто этого не знает. Настоятельница наказала ей помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины, и не поддаваться соблазнам. Ей тогда было всего шестнадцать лет — розоволицая хрупкая девушка с великолепными золотистыми волосами. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать девочку Колиной — в память о своем ирландском происхождении. Но Аксель не любил ирландцев и сказал, что девочку будут звать Гретхен. Сказал, что знавал в Гамбурге одну шлюху по имени Гретхен. Со времени их женитьбы прошел всего лишь год, но он уже тогда ненавидел ее.