Владимир Торчилин - Ёлы-Палы
— Амикус Плато, — невнятно, но достаточно громко и торжественно проговорил уже почти вусмерть набравшийся Елы-Палы, пытаясь перед продолжением своего латинского приговора изобразить некий древнеримский жест в сторону нашего случайного собутыльника, но тут, столкнувшись с нашими удивленными взглядами, мгновенно слегка протрезвел, несколько смешался и тут же перешел на добродушный матерок. Смысл матерка, впрочем, сводился всё к тому же — “Платон мне друг, но истина дороже”. При этом он осторожно поглядывал на нас потерявшими поддатую размягченность и ушедшими куда-то ближе к затылку глазками и явно старался понять, не обратили ли мы излишнего внимания на его так некстати проглянувшую образованность. Мы, не сговариваясь, такого внимания обращать не стали. Мужичок, не встретивший поддержки, на которую рассчитывал, тоже замолчал, и дальнейшие звуки в течение какого-то времени сводились исключительно к бульканью, звяканью горлышка о край стакана, глотанию и жеванию. Разве что Ёлы-Палы порой нарочито громко рыгал, демонстрируя свою исключительную простоту нравов и отсутствие полированных манер.
Так и жили. И все вокруг, и мы с прикипевшим к нам Ёлы-Палы. А то, что он действительно к нам привык, следовало из многого. Ну, например, одной из его странностей являлось то, что он никогда и ни у кого не стрелял курева и не просил прикурить. Готов был за два квартала в табачный ларек идти за сигаретами или спичками, но у прохожих не одалживался. В ответ на однажды высказанное мной удивление он мрачно заметил: “Сказано ведь — не проси!”, и надолго замолчал. Так что когда однажды, пока я лениво дымил у Левкиного подъезда, рассеянно поглядывая на, казалось, навечно прилипшие к тротуару битые “жигули”, ко мне в своей обычной неслышной манере подтянулся Ёлы-Палы, внезапно сказал: “Слышь, Серый, чем по сторонам пялиться, дай-ка лучше кочерыжку запарить!” — и потянулся к моей сигарете, одновременно несколько неуверенным жестом вытаскивая откуда-то чуть не из рукава и вставляя себе в угол рта желтоватый окурок, я понял, что мы действительно стали чем-то большим, чем соседи или случайные собутыльники, и, сам не знаю почему, мне это пришлось по душе.
То, что количество совместно принятого привело к качественному изменению наших отношений, заметили и Лева с Софьей, которые рассказали мне, что всё чаще Ёлы-Палы заходит к ним не для того, чтобы сманить Левку на бутылец, а просто так — посмотреть как Левка работает, благо тому никогда зрители не мешали, или даже поговорить. И говорить он начал с нами не только о сводках происшествий, но и вообще о разном. Как-то раз даже высказался — не помню уж по какому поводу — насчет Гаврилы Попова, подвизавшегося тогда в качестве московского мэра.
— Тоже деятель! — брезгливо сказал он. — Не Миша, не Гриша, не кусается, не плющится. Оно, конечно, на безрыбье и Фома дворянин. Да всё равно толку не будет — отвесит рот по шестую пуговицу, да мимо кармана не пронесет. Тем и кончит.
В общем, показал себя неплохим политическим аналитиком, хотя и непростым для понимания, если кто к его речам непривычен. Мы-то, правда, привыкли. Да и вообще оказалось, что он о разном размышляет, хотя, как правило, его размышления, как когда-то давно предсказывал Лева, окрашены были налетом некоего, хотя и вполне мирного, но заметного неприятия инородческого влияния на традиционные русские ценности. С нами он уже чувствовал себя запросто, так что как-то раз беззлобно поинтересовался у Левы:
— Лев, ты, конечно, ёлы-палы, поджилок, и через твою Соньку толком уже не можешь понимать, что у нас и как, но всё равно, скажи мне, как это так получилось, что в своей стране русскую же веру начисто извели? Даже я еще помню, как меня втихаря бабка молитвам учила, а годы-то не нынешним были чета. А теперь? Даже не то, что про Бога не думают, я и сам про него не думаю, а просто пропало что-то. Как из головы стерлось. Я вот еще пацаненком помню, как тут по переулкам бегал, а от Христа Спасителя купола полнеба закрывали. Или мне так казалось, пока маленьким был. А потом — как языком слизнуло. Все говорят — Каганович, Каганович. А рушили-то, небось, русские работяги. И им хоть бы што. Что же с народом сделали, что вместо церквы бассейн, а, Лев?
— Ну, а была бы церква вместо бассейна, пришлось бы тебе немытым ходить, — саркастически отозвался Лева. — А что с нами сделали, ты и сам знаешь. Целку-то не корчи. И тоску не наводи. Давай лучше за добавкой сгоняем.
— Давай, — легко переключился с высокой философии на каждодневные нужды Ёлы-Палы. — А всё равно, вот бы как-нибудь утром глаза продрать, а тут всё опять, как тогда при бабке. Эх…
Не знаю, до каких тем добрались бы мы с Ёлы-Палы, но так быстро завертелась вокруг новая и непонятная жизнь, что я и опомниться не успел, как институт мой уже не работал, а народ начал стремительно растекаться на пенсии, в бессрочные отпуска или в начавшие бешено плодиться разнообразные кооперативы. Я, как, впрочем, и многие другие, поначалу растерялся, да так, что на какое-то время даже стал реже появляться у Левы, а Ёлы-Палы вроде и вообще добрый месяц не встречал. Да так больше и не встретил, поскольку как раз за этот месяц резко изменилась и моя жизнь — неожиданно, прослышав от общих знакомых обо всех моих бедах, мне начал названивать один неплохой мужик из Германии, который звал к себе в институт для начала хотя бы ненадолго — прочитать аспирантам курс по нашим общим делам, а дальше посмотреть, как пойдет. Дома ловить было нечего, с выездами стало не в пример полегче, холостому да голому вообще собраться только подпоясаться, так что я и решился. Попрощался с Левкой и его, девицами, передал привет Ёлы-Палы, пожелал не спиться, да и отбыл… Не было меня в Москве года два. Если точно, то два года и три месяца. Мотался я много — в одном университете два месяца лекций, потом в другом еще три, потом в одном месте симпозиум, потом в другом. В общем, деловая круговерть в связи с демократизацией правил выезда и общей разрухой науки в родной стране. Да и не в этом дело. Как говаривал Ёлы-Палы, дело не в том, что по жопе кнутом, а дело в том, что больно! Главное, долго меня не было. И за эти два года я с Левкой практически не контактировал. Сами знаете, как бывает, когда жизнь полностью меняется. Ни на что времени нет. Как-то раз с днем рождения поздравил, другой раз с Новым годом, потом с какой-то оказией письмо передал, потом кого-то из общих знакомых случайно на пересадке встретил то ли в Лондоне, то ли в Амстердаме, так тот мне рассказал, что дела у Левы идут хорошо. Вот, практически, и всё. Но старая дружба она дружба и есть — так что как только приехал и распаковался, на следующее же утро и позвонил. Он всё там же и, главное, дома был. Крики, радость. Сонька сбоку в трубку кричит. Ждут сейчас же. Как не уезжал. Естественно, бегу. Прихожу — всё, как было. И переулок, и даже “жигули”, по-моему, всё те же у подъезда. Разве что домик их не в пример аккуратнее выглядит — покрашен, облизан, дверь новая в подъезд. Внутри тоже всё отремонтировано — вижу даже, что какие-то конструкционные изменения, хотя сразу схватить не могу. Не до этого. Звоню — открывают. Ну, каждый сам понимает, как после двух с лихом лет встречаются. Может, только через полчаса друг друга и слышать-то стали. Рассказываем, что и как. Ну, у меня-то всё просто — холостякую, науку двигаю, только теперь по разным местам вместо одного. Да, в общем-то, и у Левы всё та же ровная линия вверх, несмотря даже на внутренние трудности. Он в полную славу вошел, так что выставки, выставки — Москва, Лиссабон, Чикаго, Париж — ешь, не хочу! Заказчиков полно, а цены такие, что я только на те его картинки, что он мне в старые годы дарил, чуть не до конца жизни безбедно жить мог бы! Пьет мало, с Сонькой по-прежнему за руки держатся, девка растет, в каком-то лицее уже учится. В новое жилье переезжать не собирается, хоть возможностей сколько угодно. Он зато старое увеличил и в такой порядок привел, что закачаешься. Показывает — мастерская, кабинет, гостиная, камин, Сонькин будуар — ну, я, естественно, качаюсь.
— Слушай, — говорю, — у тебя ж как-то комнат больше стало. У меня ото всех бесконечных переездов все и свои, и чужие квартиры в голове перепутались, но вот сейчас я вспоминаю, как тут раньше было, так вроде и лестница ваша в подъезде по-другому выглядит, и тут вот мы вроде уже как бы за твои старые пределы вышли, а стен нет. Тут ведь, по-моему, уже Ёлы-Палы жил. Разве не так? Ты что, так финансово окреп, что под себя весь подъезд переделал, а Ёлы-Палы такие откупные предложил, что он за них квартиру с ванной в другом месте купил, что ли?
Посмеиваюсь, значит. А Лева как поскучнел. И Сонька притихла.
— Ну, что-то в таком роде, — отвечает. — На деньги и впрямь грех жаловаться. Тут ты прав — я ремонт всего дома за свои сделал. Так что они на меня чуть не молятся. И Елы-Панину площадь купил без особых проблем. Тогда, собственно, всё и переделал. Только вот покупать не у него пришлось, а у района. Поскольку нет больше Ёлы-Палы. Весь вышел, только нам долго жить передал…
