Николай Кононов - Quinta da Rigaleira
До меня дошло, что сортирные рулады были большей частью хрипами бедной пьяной Земфиры, давящейся пылью в закрытом закуте.
Все рванулись спасать удавленницу. И действительно, за дверью в сумраке, едва разбавляемом тряпичным ночником, где, конечно, не было другого света, на незастланной тахте лежало и предсмертно хрипело Земфирино тело.
Она, брошенная в путаницу вечных сумерек и неприбранного хлама, издавала бессвязные звуки, как жертва, приготовленная к закланию. Я переступал связки и россыпи древних книг и журналов. Нельзя было тут же не различить хаос всесезонной одежды, детской и старческой. Непарная обувь, мужская и женская, словно здесь происходила оргия инвалидов, не поддавалась счету. Велосипедная рама на гигантском крюке казалась скелетом истлевшего животного, которое здесь когда–то сгнобили, как Тусю. Еще связки лыжных палок, похожие на фасции ликторов без топорища. Еще забинтованный под мышкой костыль. Сломленное удилище. Старинные рампетки без марлевых кульков. Битые стулья, лежащие вповал. Загогулины там и тут посохших кошачьих испражнений.
Запах в помещении витал соответствующий, то ли тлен, то ли пыль, то ли эссенция гона фантастического животного.
Слой вековой пыли кошмой пружинил шаги вошедших.
Несколько овалов, составляющих Земфирино вальковатое тулово, едва колебались хиреющим дирижаблем, который вот–вот испустит газ, столь необходимый для жизни.
Из испуганных присутствующих никто не знал — можно ли ее будить и вообще тревожить и трогать в таком критическом состоянии. Ведь легко можно сделать еще хуже. Решили ограничить манипуляции форточкой, которую, как оказалось, отворить было невозможно. Окна, через которые едва вливалась серая муть, судя по всему, были даже не слюдяными, а совсем уж древними — из мутных бычьих пузырей.
На сумбурной тахте навзничь, как пораженная молнией, Земфира превратилась в русское одышливое стихотворение девятнадцатого века, совершенно никому не нужное и не понятое современниками. Во мне проносились взветренные отрывки, строфы, просто слова. «Ночной эфир струит Зефир», «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы…», «Смерть дщерью тьмы не назову я…» и т. д.
Хозяйка этого кинематографического склепа совсем не хотела заполучить к своей коллекции еще и труп большого австралийского филолога–слависта, она забеспокоилась и, видимо, по–настоящему:
— А сейчас мы позовем Владимира, он добрый, но гомосексуал, правда, учтите, — он живет двумя этажами выше. Но он врач в больнице, совершенно обычной больнице, совершенно обычный врач, прекрасный анатом патологический, он сразу все диагностирует и скажет, что дальше. Куда звонить, куда бежать.
Тут она задумалась, будто до нее дошло истинное положение вещей, масштаб происходящего:
— А надо ли ставить в известность консула? Если надо, то какого? Австралия ведь член содружества. Тогда — британского, конечно… Но уже поздно, дипломатов, само собой, нет на месте.
Пришел добрый гомосексуал Владимир в вытянутых голубых трениках, еще не легший спать. Посветив в Земфирину хрипящую физиономию язычком зажигалки, он все понял. Длинные тени маньеристски запрыгали по неправдоподобному бедламу:
— Ну, в аптеку в это время вряд ли. Боярышник в презервативе ей, пожалуй, не нужен.
Он был курносый, симпатичный и хитрый. С кольцами на мизинце и указательном, будто именно эти пальцы состоят в неплодном браке. Лысеющий шатен улыбался интересному случаю.
— Не мой пациент совершенно, я‑то думал: насморк–чих–запор–отрыжка. Сейчас за Геннадием сгоняю, он у меня по случаю заночевал, но ему с самого утра на дежурство в хирургию, черт! Будет орать. Как он будет орать! Черт, твою мать!
— О, вы! Не смейте чертыхаться в моем доме! — Провозгласила хозяйка, стряхивая длинную колбаску пепла на пол, где уже валялись нерастоптанными такие же, как помет в курятнике.
Я замечал, что пепел, долго не опадающий с сигареты, был неким спортивным ритуалом, и сохраненная длина пепельной колбаски приносила ей явное удовольствие.
Необидчивый Владимир прошлепал по лестнице.
Быстро явился сонный Геннадий — совершенная копия Владимира, только лохматый курносый брюнет и сердитый, в таких же голубых трениках. Будто они должны где–то выступать парой в каком–то незатейливом номере в народном клубе. Он внимательно прислушался к Земфириным хрипам.
— Ну вы, чистые хомяки, что ли? Срочно в «скорую» звоните. Что стоите как на кочке.
— А у тебя ничего такого с собой нет? — элегантно удивился Владимир, со счастливой улыбкой глядевший на заночевавшего по случаю перед дежурством.
— Такого чего как раз и нет, — отрезал Геннадий.
— Вы с ним вместе живете… Все–таки это неотмоленный грех… — сказала зачем–то хозяйка этого мирового кавардака, прикуривая следующую сигарету.
Горелая спичка полетела на пол к колбаскам пепла.
Геннадий посерьезнел:
— Грех — есть мясо животных и носить их мех.
— А вам никто пельменей и не предлагает! Их, кстати, Лукерья варила по монастырскому рецепту.
— Это в огненной воде, что ли?
Он помолчал и добавил благороднейшим тоном, как в кино про белогвардейцев:
— А так, мое вам почтение, мадам! Бездна совершеннейшего почтения! Честь имею! По сих я честь имел и имею!
Он резко провел ладонью под носом, поправляя несуществующие усы, и зачем–то поклонился, но не ушел.
Ответить ему было нечего.
«Скорую» вызывать стала безгрешная Катя из Эрмитажа. Она была родственницей очень старого академика, и было решено, что именно она и договорится со «скорой» лучше всех, но никто не подозревал, что академик был настолько здоровым, что не болел вовсе, и Катя не умела еще к своим прочим неумениям нормально вызывать и «скорую». Она делала это столь по–идиотски, что еще одну «скорую» хотелось вызвать для нее.
После долгих отбоев она заговорила в тяжкую допотопную трубку с куртуазной расстановкой, как артистка Литвинова в окуляр телекамеры на новогоднем шоу:
— Извините, конечно, что мне вас приходится в такой поздний час беспокоить этой безделицей, нет… нет… не говорит она «метелица», извините, нет… метеорологического бреда совершенно нет… нет, она не буйная, нет–нет–нет… Дело в том, что с нашей хорошей приятельницей… да, приятельницей из Австралии… не родственницей… я не сказала «плевательницей»… нет… кажется, не престарелой… полных лет не знаю… а она сейчас не в силах отвечать… приключилась внезапная неожиданная неприятность и, как случайно прояснилось, ей уже несколько часов неможется… Неможется чисто в физиологическом смысле… Стул? Не знаю. Нет, она еще жива… Да! Нет! Жива… К трупам не выезжаете…
«Конкретно, женщина?! Симптомы!!! Адрес!!!» — было слышно, как трещит и хрипит трубка специального омерзительного аппарата, умышленно разрушенного так, чтобы тебя на другом конце слышали с огромным трудом, как звезду из далекого созвездия Гесперид или Цефей. Еще и диск со всей цифирью выкручивался сам по себе, как шайба на льду.
Я услышал, как Владимир серьезно говорил Стивену:
— Зачем было столько наливать? Этой козе? Нас бы позвали с другом моим, — вот он, Геннадий, ведь чистейшей души организм, посмотри, а?
Организм Геннадия, впервые попавший в богемное жилище, озирался с недоумением на окрестности бедлама.
Владимир усмехнулся Стивену:
— Ну ты, чистый Дедалус.
И стало понятно, что он читал еще много чего кроме букваря. Со Стивеном они троицей тесно подсели к столу, разлив по стопке.
— Понеслись, — провозгласил кто–то.
«Скорая» по законам жанра все не ехала.
Поэт в коридоре, скорчившись на полу, истерически шнуровал ботинки, близоруко поднеся их к самому носу, будто, перед тем как их каким–то непостижимым образом зашнурованными обуть, пытался взять собственный след. И он удрал со страху, как близорукий вепрь, проломив штакетник загона, оставив входную дверь распахнутой. Ботинки в коридоре он не оставил.
Хозяйка недоуменно вопросила засаленные обои голого коридора:
— А что, если она возьмет и умрет?
— А все то же самое, только «скорая» сама вызовет ментов и перевозку. Можно ментов вызвать и самим, но пока рано, я бы не стал, — откликнулся небрежно здоровый организм Геннадия, принявший стопку «Абсолюта».
Я заметил побелевшую Катю из Эрмитажа, она стояла у стены, как нимфа Торвальдсена, которую хулиганы согнали с постамента. Через тонкую тунику мне виделось, как плоть любимицы старого академика от ужаса обращается в мрамор.
Мне видится сумрачная захламленная комната, где задыхалась на тахте больная тучная Земфира. В ней все соответствовало рассказу Стивена о причудах Quinta da Rigaleira, где на пустой параллелепипед загородного домостроения были понавешаны все мыслимые и немыслимые аксессуары архитектурных изощрений. Дом в коросте узорочья скрывал переусложненную внутренность, как точеный китайский шар, вместивший в свои тесные недра еще семь таких же, но мал мала меньше.
