Борис Екимов - Частное расследование
В те минуты, когда глядел он на бегущего связного и слышал вой летящих снарядов, ему было плохо. Он видел первый взрыв - связной остался цел и бежал, но мог погибнуть при втором разрыве. Он опять уцелел и бежал. Но ведь следующий снаряд может оборвать его жизнь. С замиранием сердца и тошнотой глядел Лаптев на эту игру со смертью, но думал он тогда не о связном, а о себе. Ведь это ему предстоит бежать по открытому полю. Это его будут искать снаряды. И как знать, они могут найти его.
Но как только связной махнул ему, Лаптев сорвался с места. Он не медлил и секунды, и причиной была не смелость. Он просто не хотел, чтобы в нем видели труса.
И так было до самого конца. Может быть, Лаптев просто не успел привыкнуть: он все же мало воевал. Двадцать дней, потом госпиталь, потом еще полтора месяца фронта и тяжелое ранение. Всего два месяца на войне. Наверное, он не успел привыкнуть. Хотя воевалось трудно. Он был командиром взвода на передовой. И не было никакой смелости; поднимал ли он людей в атаку или делал что-то другое, им владела и вела его только одна мысль: он не хотел, чтобы его посчитали трусом.
Однажды он шел куда-то, уже не вспомнить, а на пути просека простреливалась снайпером. Лесок был негустой, а просека шириной метров сто. На этой сотне метров двое уже лежали. Человек пять ждали темноты. Говорили, что кто-то проскочил. Лаптев и не помыслил о перебежке... Сидели люди, ждали, и он остался ждать. При нем какой-то незнакомый лейтенант решился. Подошел, сказал: "Долго до темноты. Проскакивали же ребята". И побежал.
Дурень... Он, быть может, уцелел бы, но зачем ему нужно было рукой-то махать уже в конце пути. Он почти добежал до спасительных деревьев, но приостановился и рукой махнул: давайте, мол, все в порядке. Здесь его снайпер и достал. И лейтенант остался лежать третьим на просеке, руками уже почти доставая подножья спасительных деревьев.
Смелость? Нет. У Лаптева ее не было. И на войне его вела лишь необходимость. Необходимость воевать. Так было и в последнем бою, когда целым остался, кажется, один только связной Лаптева. Остальных побило или ранило. И Лаптев в том бою отвоевался. Насовсем. Добрые люди потом победу праздновали и помаленьку забывали о войне. А Лаптев больше года по госпиталям валялся. Да потом на костылях несколько лет шкандылял. Так все и кончилось.
И тогда, в последний для него день войны, - Лаптев точно помнил - не было никакой смелости. Была нужда. Был приказ. И нужно было вести на прорыв роту. Лаптев это и сделал. Так что Лаптев никогда не был смелым. Но трусом его никто не имел права назвать. Повода не было, никогда.
И Алешка не имел права говорить сегодня: "Ты испугался". Чего Лаптеву пугаться? Просто-напросто ему не нужна была Балашова. Незнакомый человек, чужая беда. И не пугался он, и не обманывал, а вот что не хотел - это точно. Да и кому, скажите, хочется чужую заботу себе на спину взваливать?
А теперь пришла своя беда. Лаптев знал, что Алешка не отступится и начнет кулаками добывать правду. И ему будет плохо. Только поэтому Лаптев не задумываясь сказал: "Я помогу". Не было и мысли о Балашовой, лишь об Алешке. Алешку нужно было спасать. А путь виделся только один - Балашова.
И вот сейчас, сидя на кухне, за чаем, Лаптев впервые по-настоящему думал о Балашовой. И, рассудив, решил пока с этой женщиной не видеться, чтобы не обольщаться мнимой легкостью дела. Он решил начать со школы, с директора.
3
Зима пришла ночью. Сначала реденький снежишко запорхал, затем пошел круче. И так, вперемежку, то гуще, то реже, валил до утра.
Сумерки были светлее, чем обычно. А поднялось ленивое зимнее солнце, и стало на земле просторно и ясно, точно в светлой горнице.
Лаптев подошел к школе не вовремя. Прозвенел звонок, и ошалевшая от первого снега пацанва заполнила двор. Белый бой вспыхнул мгновенно, как взрыв. Десятки снежков со свистом прошивали воздух, смачно врезались в спины, головы, кирпичные стены, столбы и стволы деревьев.
Кучка девчонок пряталась в коридоре. Время от времени они выглядывали оттуда - и тотчас же рой снежков гулко барабанил по двери и рядом. Со счастливым истошным визгом девчонки исчезали. Красные крашеные двери густо пупырились белыми метами, точно шляпа огромного гриба-мухомора.
Лаптев из-за забора глядел на эту снежковую круговерть и во двор идти не решался, опасаясь "контузии". И лишь после того, как звонок с трудом разогнал ребятню по классам, лишь после этого Лаптев пошел в школу.
Он предварительно позвонил из редакции, и директриса его ждала, хотя и не ведала о цели прихода. Так было лучше.
Поздоровавшись и недолго поговорив о славной погоде, Лаптев попросил:
- Если нетрудно, я хотел бы сначала взглянуть на книгу приказов по персоналу, и тогда начнем разговор.
Книга оказалась в кабинете. Заполучив ее в руки, Лаптев ничего скрывать не стал и объяснил цель прихода. Директриса закивала головой понимающе.
- Да, да, - печально говорила она. - Конечно, мы знаем, что эта дама нас так просто не оставит. Значит, началась морока.
На лице и в голосе директрисы особого раздражения не появилось, лишь некоторые нотки досады, печали. Может, просто она умела держать себя в руках. Вероятнее всего. По виду она была из породы настоящих сельских учительниц, которые всегда нравились Лаптеву. Гладкая прическа с узлом на затылке, густая проседь. Сухощавое лицо и фигура, согбенная за столом. Синий, ладно сидящий костюм, белая кофточка под ним. Голубой ромбик на лацкане. Лаптев уважал таких учительниц, скромных и строгих. И глаза у нее были хорошие, большие, добро глядели, внимательно. Сейчас они были печальны.
- Значит, началось, - повторила директриса, ожидая, пока Лаптев книгу приказов просмотрит и что-то запишет. - Зря вы там роетесь, - сказала она, вздохнув.- Не там главное. Там есть у нее взыскания, и уволена в соответствии с законом. Но... - значительно произнесла директриса, подчеркивая важность следующих слов И Лаптев поднял на нее взгляд. - По с этими взысканиями, которые там записаны, она бы могла у нас работать и работать. Дальнейшее пребывание Балашовой в нашем коллективе невозможно вот почему...
Директриса вынула из стола тонкую розовую тетрадь и показала ее Лаптеву, потом раскрыла, по не для того, чтобы читать.
- Первое, - сказала она. - Балашова, пользуясь положением делопроизводителя, материально ответственного, и одновременно председателя родительского комитета класса, где учился ее сын, используя мое доверие и, конечно, недостаточный контроль, сумела... и, видимо, неоднократно, обмануть нас и присваивала деньги.
- Каким образом? - спросил Лаптев.
- Не очень сложно. Она, как делопроизводитель, выдавала себе как председателю родительского комитета класса деньги для материальной помощи нуждающимся ребятам. Покупала вещи, пальто, брюки, ботинки, подешевле. Доставала счета на более дорогие вещи. Разницу клала в карман. Это выяснилось почти случайно. Пришли родители ребят, которым мы помогли, и раскрыли нам глаза. Мы едва замяли большой скандал. Очень большой. Здесь все, - указала директриса на раскрытую тетрадь, а потом начала листки оттуда вынимать и издали показывать Лаптеву. - Вот заявление родительницы, в котором она раскрывает обман. Вот поддельный счет, завышенный. Вот письменное подтверждение специалиста, торгового работника, о том, что действительная цена вещей, врученных родительнице ученика, ниже цен, указанных в счете. Вот еще одно заявление, другой родительницы. Вы потом ознакомитесь. Здесь все факты. Фамилии, документы и прочее. Но, кроме этого, у нас есть подозрения, что Балашова была нечиста на руку и в выдаче зарплаты. Она подавала в районе неправильные данные о количестве часов. Пользуясь моей бесконтрольностью, честно призналась директриса, поднимая на Лаптева печальные, даже влагой подернутые глаза.
- Она себе добавляла часы? - уточнил Лаптев.
- Ну, нет.... то было бы слишком заметно. Она делала несколько по-другому. Были у нас такие учителя, которые на все шли. К счастью, их теперь нет среди нас. И, наконец, я вам скажу еще. Но это просто для разъяснения, чтобы вы поняли. Говорить об этом не надо. Где нужно, мы уже сказали, - директриса, волнуясь, прошлась руками по гладкой прическе. - Самый большой наш позор, выдохнула она, - в том, что Балашова развращала учеников, - и, устало подперев голову, директриса с каким-то немым укором глядела на Лаптева большими печальными глазами. И Лаптев оцепенел под ее взглядом.
- Да, да... К нашему, к моему стыду... - повторила директриса.
- Как?.. - с трудом выговорил Лаптев. - В самом деле? - голос его спустился до шепота.
- Да, она вела уроки труда с девочками старших классов. И она им такого напреподавала, - закрывая от ужаса глаза и покачивая головой, проговорила директриса.- Такой передала опыт... Таких советов надавала... И это не день, не два, это годами длилось. К нашему стыду, к моему. Вот почему, уважаемый товарищ...
